Наконец, твердо создав мысль о благородстве этих людей, Север тут же начал сознавать, что большего он должен требовать не от них, сделавших кота гладким и блестящим, а от себя, еще только беспомощно лежащего под котом, ожидающим от него благотворных перемен. Может быть, и кот ждал от него не только пищи и ласки, но и большего, а именно раскаяния в прежних грехах, в греховных помыслах о жене соседа, покаяния, молитвы, очищения души, совершенства, святости. Вот на чем нужно сосредоточиться Северу. Тушнолобовы достигли благородства, а ему надлежит достичь святости.
Стал он не то засыпать, не то терять понемногу мысли и чувства. И кот как будто успокоился, особым образом, поскольку нельзя сказать, чтобы он до того слишком уж волновался. Он теперь, слегка помурлыкав, закрывал глаза и опускал голову, только иногда еще вскидывая ее, чтобы вдруг взглянуть на Севера с невзыскательной, как бы имеющей одну лишь цель развлечения поэтичностью. Вполне вероятно, что задача обеспечения, изыскания пищи и вовсе не стояла, решенная таким образом, что кот почему-то явился сюда вообще навсегда сытым и всем довольным, но это отнюдь не отменяло задачи становления самого Севера, отыскания им той формы святости, в которой он мог бы признать себя полным победителем гладкого, блестящего благородства Тушнолобовых. Путь был в сущности понятен: следует ободриться после былых грехов, осознав их изжитыми, преодоленными, и выдавить из души раба женской красоты, каким он сделался перед Дарьей. Вот уже и Дарья побежала перед его мысленным взором большим черным котом, которого он стал со смехом ловить в ее домике, крича кому-то, что столь прекрасного создания еще не встречал на своем жизненном пути. Но так было и с настоящим котом, которого, впрочем, не пришлось даже ловить, поскольку он сам подошел, попросился в объятия к нему, Северу, и он стал с ним валяться на диване и по полу, а Дарья трогала их ногой, не возбуждая в нем, Севере, особых, не зависящих от кота желаний. Значит, и это уже в прошлом и дает картинку, по которой можно судить, что он не так уж безнадежен перед Дарьей и вполне способен обходиться без нее, предпочитая кота.
Он истончился и сделался плоским, пока так дремал на кровати, под дремлющим котом, и, пробудившись, с трудом мог отыскать в себе хоть сколько-то определенный, улавливаемый взглядом состав. Но и это, кое-как обнаруженное, было не более чем организованной в некоторые границы опустошенностью, в которой не оставалось места для любви к женщине или даже к себе. Дальше нельзя уже было истончаться и можно было только в последний раз осмотреться и решить, что ему делать с котом, взявшим над ним власть и странно на него воздействующим. Он знал, что у него теперь либо нет души, либо она впрямь очищена, и, предпочитая второе, видел невозможность иного пути, кроме как начать все с начала с Дарьей, пойти к ней снова, быть с нею беспредельно чистым в своих намерениях и, убедившись в своей святости, спросить ее о действительном месте кота в его новой жизни.
Он запер того в доме и пошел в сторону Тушнолобовых. Но ему не хотелось, чтобы Дарья увидела его из окна, как уже было в прошлый раз, поэтому он избрал другой путь, задами, где вместо улицы вился узкий, мягко забирающий в необременительную таинственность проулок или просто какая-то вмявшаяся между заборами теснота и где в воздухе стоял свежий дух сельских огородов. Север как будто отдыхал. Он ощутил возможность легкого общения с Богом, общения, избавленного от сомнений и вопросов и держащегося лишь на развязном, несколько даже легкомысленном признании себя ничтожеством перед высшими силами. Да и как же ему было признавать себя чем-либо иным после такого истончения, которое и на воздухе не пропало, не наполнилось прежним Севером? Он чувствовал себя прозрачным и почти невидимым. Поэтому к Богу можно было обращать самые легкие и фактически беспечные просьбы, например, и дальше сохранить его в этом физически святом состоянии, а с Дарьей сделать так, чтобы она, при всей своей громадности и сумасшедшей наготе, не требовала от него невозможного, т. е. любви и преклонения, а смирилась, увидев его духовное превосходство.
За невысокой оградой встал угрюмой чернотой тушнолобовский дом. Север, страшный собственному воображению, шагнул на запретную уже территорию, как в жутком сне переступил через опавший далеко вниз забор. Он быстро истомился, с сумеречной осторожностью пробираясь между деревьями в глухом, предоставленном самому себе саду, и ему казалось, что никакого Павлика Тушнолобова никогда не существовало вовсе, а он, Север, пришел похитить невесту и сейчас женится на Дарье и сомлеет в ее объятиях. Его сознание еще не отошло от работы, творящей разные типические, общие для всех разгоряченных людей образы, и он увидел огромную ночную степь, испещренную искрами костров, среди которых неистово носились в безумной пляске обнаженные люди; они со смехом выхватывали его из темноты и бросали к Дарье, расширявшейся за пламенем костра в бездонную пропасть лона. Север качал головой и вздергивал плечи в такт невесть откуда лившейся музыке. Он вошел в сарай, тускло освещенный проникавшим в щели вечерним светом. Там стоял смрад прелости, гниения, нечистоплотного скота, иногда сюда по-домашнему, по-хозяйски заходящего, прежде чем лечь на обеденный стол истинных хозяев, а еще оттого, что Тушнолобовы, не мудрствуя лукаво, не обинуясь, устроили на крошечной верхней площадке, возле двери в коридор, отхожее место для себя. Тут чувствовалось убогое торжество плоти, язычества, царил дьявол, не имевший иного желания, кроме как внушить людям отвращение к жизни и к самим себе, и спазм волнами покатился по телу Севера, сдавив его в жалкую гармошку. Он удивлялся неприкрытой материальности мира и издавал мерзкие утробные звуки. Поднявшись на площадку, он смеялся и плакал, косясь на грубо вырезанную в гнилых досках дыру, куда опорожнялся ненасытный тушнолобовский желудок, и восклицал: фу! стыдно, господа! В коридоре было темно. Север приник к двери, ведущей в комнату, и прислушался. Ему не верилось, что какой-то час назад он уже был в этой комнате, играл с котом и с Дарьей, предлагая им иную жизнь, соблазняя их несбыточными мечтами, видами того счастья, которое он будто бы в состоянии для них устроить. Не звучащим голосом Север позвал, соединяя губы и замочную скважину в один темный, в глубокой интимности пролегающий путь:
- Даша!
Он сказал это для себя, чтобы именем как одним широким мазком вдруг обрисовать контуры своей беды. Дарья не могла услышать. Из комнаты доносились шорохи, природы которых подслушивающий не умел разгадать, а иногда и ясные шаги, пробегавшие то куда-то в отдаление, то оказывающиеся слишком даже близко и неожиданно замиравшие в грозной неизвестности. То, что Дарья не услышала его зова, Север вдруг грубо использовал как причину, по которой между ними навсегда становится непреодолимая преграда, и теперь уже ничто не могло и не должно было изменить дела на то, чтобы их связало некое теплое взаимопонимание.
Север отстранился от двери, думая, что все кончено и он твердо отделен от девушки, так что и скажи она, в свою очередь, зовущее его слово, он и тогда не откликнется или, может быть, даже не услышит ее. И в самом деле, твердость пронзила его тело, образовав из него безупречную прямизну в застойном сумраке коридора, и тверды стали его намерения. Он очистился. Но какой-то из его шагов прозвучал громким скрипом половицы, и уши Севера сошлись на макушке, рисуя перетрусившего зайца. Его сердце замерло. Похоже, и Даша остановилась, прислушиваясь. Север бесшумно подался в сторону крыльца, а там, за скрипнувшей дверью, были еще какие-то ступеньки в темноте, и пока Север отыскивал выход на улицу, Дарья, кажется, пустилась по его следам. Тогда Север снова истончился, как за таинственным силуэтом прячась за недавней твердостью, которая действительно могла обмануть бдительность Дарьи или деятельно навести ее на ложный след. Северу было стыдно, что он с невразумительными целями прокрался в чужой дом, но еще более оттого, что он внезапно перестал понимать, где находится и как случилось, что он уже по-настоящему, надежно укрылся от пошедшей на устроенный им шум девушки. Так ребенок, закрыв глаза и голову накрыв руками, перестает мыслить себя очевидным для окружающих, но ребенок этого не стесняется, а Севера даже бросило в жар, и он покраснел.
Он забыл, как выглядит Дарья. Наверное, не в ней заключалась причина его замешательства и всех обрушившихся на него недоразумений. Дарья была в его представлении только громадным голым существом, которое бродит поблизости, тяжелой, прочной белизной ступает в грозном розыске посмевшего потревожить ее покой. Впрочем, Север приписывал ей некую мифическую и тем более важную сейчас, в его случае, слепоту, которая, конечно же, помешает ей обнаружить его, затаившегося в каком-то углу, почти что под лестницей. Она, разъярившись, легко проходит сквозь стены, но и это не очень-то опасно, поскольку тут огромная и благотворная для него разница в намерениях: его намерения чисты - ему бы только спрятаться, уклониться от гнусного бесовского преследования и наваждения, а она, будто бы ищущая незваного гостя, на самом деле только и думает, как бы овладеть своей жертвой. Он преисполнился стыдом еще и потому, что происходящее слишком обличало нечистоту Дарьиных помыслов. Но Бог не выдаст его этой грязной бестии. Север стиснул кулаки и сцепил зубы. Губы он свернул в трубочку, слишком узкую, чтобы к ней подошел какой-либо ключ. Он ушел в некий затвор. Совсем близко встала Дарья, ему казалось, что он слышит ее дыхание и самыми крайними своими оконечностями, какими-то позорно шевелящимися щупальцами уже касается ее напряженного, горячего тела. Север сложил руки на груди и в тихом смирении опустил голову, оставив темноте только поднявшиеся слабым горбиком плечи.
- Ты где? - позвала Дарья.
Север ответил глухо и непознаваемо:
- Не скажу.
Дарья отошла с неким плачем, видя, какие глупости творятся окрест, а Север, взлохмачиваясь, потряхивая веселеющей головой, выбежал на огненное солнце вечера и опять задами помчался домой. Но лишь в первое мгновение ему на этом пути было отрадно. Скоро он остановился, не зная, был ли прав, когда не пожелал открыться хорошенькой соседке. А вернуться назад уже не стало возможности, ибо там теперь случился разрыв и зияла пропасть. Север понял, что ему и Дарье был подарен только один миг, один шанс сделать их любовь правильной и нужной и если Дарья не определилась в этом, лишь силой инстинкта действуя в верном направлении, то он почти сознательно оттолкнул дар небес, лишил великих возможностей не только себя, но и девушку, более или менее доверившуюся ему. Не о себе он жалел и сокрушался, а о Даше, которая из-за его неосторожного обращения с тонкими вещами, из-за его беспечности потеряла единственный шанс вернуться в рай.
- А шанс-то был уникальный, тысячи лет не видали и не слыхали подобного, а я сразу проморгал, прохлопал ушами, - рассудил Север. Он сидел на пригорке и смотрел на свой дом, где запер кота. - И я-то что, я человек конченый, я из тех, у кого только уныло обвисают уголки рта, когда с другими происходят важные и даже чудесные события. Но она-то, ей за что такое выпало, она почему пострадала?
И он так был готов к любви и так хотел ее, что даже, встав на ноги, пошире развел руки в стороны, как бы рисуя позу, в которой все смогут отлично рассмотреть его внезапные достоинства. Он не справлялся с сознанием вины, говорившим ему только, что он лишил ближнего, бедную, слегка заплутавшую девушку, счастья и верной возможности спасти душу, и ничего о том, как ему исправить ошибку и возвратиться на правильный путь. Зашевелилась в воздухе вечерняя сырая прохлада. Север побежал на заповедный луг, надеясь там снова обрести душевное равновесие. У него появилась быстроногость зверька, он скакал и всюду проныривал задорным лосенком, но в этом чувствовался надрыв и как бы какое-то последнее, отчаянное усилие. Едва он вышел из рощи на край обширного луга, как увидел зависшую над косогором золотую маковку церкви. Север остановился в высокой траве, соображая, из чего бы ему устроить легкую жизнь и себе, и безгрешному созданию, которое явилось в его дом в облике кота. Роща раздвинулась, словно кулисы, и на огромную сцену строго выдвинулась Дарья; приблизившись к Северу, она дернула его за руку. Север вскрикнул. Пронеслось над заповедной чистой простотой его короткое завыванье.
- Валяйся! - приказывала Даша, когда они упали в траву.
У нее было смешное детское раздражение на то, как он обошелся с нею в ее же доме. И теперь она верно повела свою игру, пугая Севера словом, значения которого он сейчас толком не понимал, по крайней мере в тех его оттенках, на какие вдруг стала нажимать девушка. Ведь он не догадывался обо всей силе впечатления, произведенного на нее его поступком, и полагал одну лишь невинную забаву в том, что валялся у нее на глазах с животным на диване и по полу, а с ней не захотел. Он тотчас оказался в подчинении у Даши, устрашившей его своим приказом и всякими резкими движениями.
Предостаточно вышло надутых губок, сверкающих как бы во тьме глаз, угрожающе сжатых кулачков, чересчур жгучих объятий, грубого хохота и невразумительных междометий.
Потом Даша сказала, изумленно страдая:
- Я еще ни с кем не изменяла мужу, и вот надо же...
- А я-то... я... - обозначил и Север меру своего смятения.
Тогда девушка вспыхнула и озлилась не на шутку:
- А что ты? Я же знаю, что ты такое. У тебя сознание ничтожества перед Богом и невозможность покаяния, - резко она бросила.
- Я осквернился.
- Ты? Осквернился? Со мной?
Север, растерянный, но в сущности мирный, в девушку влюбленный, кивнул. Он не успел объяснить, что не в ней, Дашеньке, которая нынче стала его единственной и ближе которой у него теперь нет никого на свете, не в ней грязь и блевотина. Не случилось ему довести до нее эти резоны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9