– «Это уже вас не касается, – перебил его Степанян, – скажите лучше, куда смотрели вы, ваши педагоги, комсомольская организация и как это могло случиться в наши дни?» Потом он вдруг обратился к сидевшей рядом с директором девушке: «А ты что скажешь, товарищ… – взглянул на листок перед собой, – Карапетян?» Девушка смущенно поднялась. «Что мне сказать?» Посмотрела на собравшихся. Степанян подхватил: «Не знаешь, что сказать? Вместе учились, дружили – и не знаешь? А вы разве не замечали их отношений, не интересовались, куда они отправляются после уроков, что делают? И почему двое комсомольцев все-таки пошли на похороны? Вы обсудили их поведение?»
Девушка смотрела молча и удивленно, – должно быть, подыскивала слова. «Говори, Гаянэ-джан, – побуждал ее Папикян, – люди ждут, что ты как воды в рот набрала?» – «Мы ждем, девушка», – холодно выдавила Нвард Мамян.
Нет, не мог я молчать.
«Гаянэ, – заговорил я, – разве тебе трудно осудить малодушие своих товарищей? Тем более что их уже нет в живых…»
Степанян что-то сказал, наверное, в мой адрес. Нвард наконец взглянула на меня, глаза у нее были светло-зеленые. Папикян кивнул головой, а директор школы закашлялся. «Оставьте ваш юмор, товарищ Шагинян, – сухо произнес Степанян, – когда надо, и мы можем поострить, а сейчас обсуждается серьезный вопрос». – «Ну, что мне сказать? – заговорила наконец Гаянэ. – Асмик была моей близкой подругой, а лучше Сероба нет никого. Я каждый день ношу на их могилы цветы, – она подняла глаза, посмотрела по-взрослому, – и кляну себя, что не ходила на похороны. Мама моя, учительница в нашей школе, не пустила. Если меня и надо проработать, то только за то, что я не была на похоронах, только за то». – «И проработаем, – вскрикнула с места Нвард, – такие, как ты, не могут руководить другими!»
Ну никак я не мог молчать.
«Именно она и может».
Наконец наши глаза встретились. Нет, они у нее не зеленые и не светло-зеленые, просто миндалевидные, с короткими ресницами, спокойные и холодные.
«Левон, не мешай человеку, – мягко сказал Степанян. – Хочешь, потом дам слово?»
«Не хочу».
Несколько минут стоял шум, потом один за другим говорили несколько человек, все по конспекту Нвард. Гаянэ сидела, опустив голову, Папикян что-то нашептывал ей на ухо, в комнате словно не хватало воздуха.
Нет, я не мог молчать.
«Я вижу, многие торопятся, наверное, у них билеты в кино, на новый французский фильм, так что буду краток. – После этих моих слов Степанян холодно взглянул на меня, хотел прервать, но смолчал. – Вот что я предлагаю: исключить Сероба и Асмик посмертно из комсомола, а директора школы товарища Бегоняна представить к званию заслуженного учителя, если у него еще нет этого звания».
«Ты издеваешься над столькими людьми?» – глухо произнес Степанян.
«Я просто подытоживаю ваше обсуждение в полном согласии с логикой его направленности». И я сел.
«Мы сами подытожим…»
«Бедные, наивные дети, вы что-то хотели доказать миру?…»
В комнате было темно, светился лишь зеленый глазок магнитофона. Машинка в голове угомонилась, а написанные страницы стерлись, будто их смыл сильный осенний дождь или чьи-то лиловые слезы. Он включил радио, и месса из магнитофона смешалась с последними известиями. Попробовал заснуть, но ничего из этого не вышло. Перед глазами предстала мать, такая, как была в больничном дворе. Что мы знаем о своих родных? В трудные годы, когда, пожертвовав молодостью и примирившись с одиночеством, она воспитывала его и Ваграма, он ничего еще не понимал. Когда случилась беда с Ваграмом и умер отец, они с матерью остались одни и сердце ее словно окаменело. Сколько раз она целовала его? А целовала ли? Мать обязана оставаться сильной, а сила меняет женщину, делает ее другой. Ваграма освободили, и мать полностью посвятила себя ему, как будто хотела возместить ему недоданную за годы нежность. Левон рано вступил в жизнь. И жизнь, надо сказать, баловала его. Он хорошо учился, писал стихи и любил читать их, был искренним и вспыльчивым и не обойден друзьями. Он рано созрел. «Зреет только дыня, – сказал бы Каро, – а человек стареет». Постарел?… Наверное. Старость – это не морщины, не изменение кровяного давления и не уход на пенсию… Он выключил радио: лучше уж вздремнуть, скоро позвонит Ашот.
Закрыл глаза. Как могла Нвард?… А стоило ли ему лезть на рожон? Кого и в чем он убедил? Уснул, что ли? Все звуки как утонули, только месса чуть слышна.
Уснул.
Телефон.
– Ашот?
– Левон, приезжай скорее.
Скорее…
…Ваграм лежал, накрытый белой простыней. В палате были Ашот, профессор и две сестры. Профессор стоял понурый, скрестив на груди руки. Левон откинул простыню, рот у брата был полуоткрыт. Значит, все кончено.
15
На пороге Левон потушил сигарету, почему-то кашлянул и толкнул кожаную дверь, на которой что-то было написано золотыми буквами по стеклу. Женщины за письменным столом сразу обернулись в его сторону, и он увидел на столе хлеб, бутылки с мацуном, чайник. Такая же стеклянная табличка, тоже с золотыми буквами, висела и над письменным столом, на ней было всего два слова. Левон прочел их и только сейчас догадался, что женщины завтракают за столом брата. Какой-то нерв заныл внутри, и он попятился назад, решив подождать в коридоре.
– Входите, – услышал он за спиной голос, – мы уже кончаем.
– Ничего, вы завтракайте, – сказал он спокойно, сердце его вдруг смирилось, покорилось. – Я здесь подожду. – Он затворил дверь и повернулся к окну.
В окно виднелся двор, сновали люди, разбрызгивая грязь, въехала в ворота автомашина, и водитель, выскочив из кабины, схватил кого-то за рукав. Голосов не было слышно. Вскоре они под руку вышли со двора.
Женщины быстро управились, в окне отразилось, как одна из них энергично вытирает толстое настольное стекло. Стирает следы пальцев Ваграма, грустно подумал он, но затянулся дымом сигареты, не желая ни о чем думать. Кто-то встал возле него, он обернулся.
– Как Асмик и дети? – Женщина хотела отвлечь его, Левон это понял. – Завтра мы хотим зайти.
– Ничего, – пожал плечами Левон, – как в таких случаях…
– Если бы он раньше сказал, взяли бы в больницу и…
– Да, конечно, что говорить…
Зазвонил телефон на столе Ваграма.
Звонил долго.
Женщины переглянулись и продолжали заниматься каждая своим делом. На этой трубке следы пальцев Ваграма, его дыхания. Ее тоже, наверно, вытрут, может, даже и спиртом. Отсюда ему надо в аптеку, потом к брату домой, забрать кое-какие бумаги, сдать – и конец. Конец чему? Как-то в прошлом году он заходил сюда. «И гарем же у тебя», – пошутил, кивнув на четырех бухгалтерш. Посмеялись, младшей из них было лет сорок. Теперь брата нет, а «гарем» сидит в той же комнате. Последние годы он мало видел Ваграма, казалось, у брата своя жизнь, и он счастлив. При встречах им не о чем было говорить, кроме футбола. Снова зазвонил телефон. Трубку взяли.
– Да, да. – Женщина говорила почти шепотом. – Шагиняна? Вы позвоните… позвоните через неделю. Главный бухгалтер будет.
И вдруг стало нестерпимо оставаться здесь дольше, захотелось уйти и не возвращаться, но он остался: лучше все закончить сегодня. Стол уже блестел чистотой, женщины куда-то тихо вышли. Куда? Наверно, за Акопяном. Комната начальника стройуправления была на втором этаже. Акопян как-то произнес сорокаминутный тост в доме Ваграма.
Левон подошел к столу Ваграма, потрогал отточенные цветные карандаши.
– Сейчас товарищ Акопян придет. – Женщина подошла к Левону: – Как Асмик, дети? У Акопяна сидит кто-то из министерства.
– Спасибо, ничего, я подожду.
Асмик, жена брата, и дети уже неделю жили у ее родителей. Надо привести в порядок квартиру, там не работает холодильник, вызвать мастера, пристроить младшего племянника в детский сад. Асмик ведь хочет работать. Но где?
Вошел Акопян.
– Здравствуй, здравствуй. – Он протянул руку. – Извини, ко мне тут приходили…
Лицо у него было усталое, под глазами мешки, словно пчела ужалила. Видно, вечером пил и засиделся за полночь.
Акопян сел было на стул Ваграма, потом пересел. С минуту помолчали, как перед дорогой. Акопян подозвал одну из женщин:
– Попроси Арама из планового, быстро.
Женщина лет пятидесяти торопливо вышла. – Мы с Арамом просмотрели дела – все в порядке, полный ажур. Просто удивительно. Ты знаешь, как я ему доверял, и тем не менее удивительно. Эх!.. Остается еще сейф. Подумал, нет ли чего личного, так что лучше нам вместе осмотреть, потому и позвонил тебе. А вот и Арам.
Араму года тридцать два, он в очках. Молча кивнул, вынул из нагрудного кармана желтый ключ, протянул Акопяну.
– Почему именно я? – спросил Акопян. – Сам открой.
Опять внутри заныл какой-то нерв. Левон посмотрел на металлический шкаф, окрашенный в цвет дешевого гроба. Вдруг представилось, что из-за коричневой двери сейчас вылезет какая-то тайна, туман, который не рассеется. Желтый металлический ключ четыре раза повернулся в замке.
– Дай закурить, – попросил Акопян. – Эх…
В сейфе было полупусто. Арам вынул, разложил на столе несколько папок, телефонную книжку, бумаги и какую-то книгу без заглавия.
– Записную книжку можешь забрать – здесь адреса. А книгу посмотри и остальные бумаги тоже, – сказал Акопян.
Левон взял записную книжку, полистал: адреса, записанные по-русски и по-армянски, номера телефонов. На предпоследней странице карандашная запись.
– Что здесь? – спросил Акопян.
– Стихи. – Стихи показались знакомыми, сунул записную книжку в карман. – А книга?
Левон раскрыл первую страницу, и нерв внутри него не заныл, а закричал. «Книга пути» – любимая книга брата. Когда-то, после ареста брата, он закопал эту книгу, а когда брат вернулся, откопал, принес ему… На миг все вокруг расплылось: письменный стол, женщины, Акопян, круглые очки Арама. Воспоминания гирями повисли' на ногах, на глазах, но он сумел сдержаться. Потом вложил книгу в газету, завернул со всех сторон, как обматывают рану, и принялся просматривать бумаги. Опять стихи… «И даже нет сил вспоминать…» Неужели их написал брат, может, и те стихи, в блокноте, тоже написал он?… Вряд ли. Во чреве сейфа, словно вспоротом скальпелем хирурга и ждущем, пока его вновь зашьют, ничего больше не оставалось. Левон по одной пересмотрел все бумаги.
– Все в порядке, – сказал Акопян, – не беспокойся, все в наилучшем виде.
На какой-то бумаге, напоминающей приходный ордер, снова стихи. Читать он не стал.
– Можно забрать?
– Что? – Акопян взял ордер, удивился: – Зачем тебе?
– На обороте стихи.
– А-а… Какие стихи?
– Не знаю. Может, его.
– Шагиняна?
– Да.
– Шагинян писал стихи? – Акопян был поражен. – Вот уж никогда бы не подумал.
– Писал, – вдруг заговорил Арам. – Как-то был под хмельком, прочел грустные стихи, сказал, что это его собственные…
– Возьми, – сказал Акопян, – посмотри, может, еще найдешь. – Он протянул Левону ордер. – Значит, стихи писал…
Левон отыскал еще кое-что, собрал все в газету. Арам запихнул папки в сейф, запер желтым ключом.
– Арам пойдет с тобой, – сказал Акопян. – Ты ведь к Ваграму, как условились? Арам сходит с тобой, заберет дела.
Левон посмотрел на очкастого бухгалтера, знавшего печальные стихи брата, и решил, что, видно, он и заменит здесь брата.
– Значит, Шагинян писал стихи, – размышлял вслух Акопян. – Кто бы подумал? Я распорядился выписать месячную зарплату его семье, пошлют домой. Асмик дома?
– Будет дома. – Левон почему-то посмотрел на синий телефонный аппарат. Телефон показался частью брата, рукой, ногой, тенью… Неделю-другую еще будут звонить и спрашивать его, потом привыкнут, станут спрашивать Арама. Арам станет писать карандашами, отточенными братом, считать на счетах брата, класть очки на стол брата. Я опять делаюсь сентиментальным, – подумал Левон и взглянул на Арама, добавляющего желтый ключ к своей связке, и хотел улыбнуться; кольцо поддавалось с трудом, Арам давил сильнее, словно от этого зависело что-то важное…
– Э! – протянул Акопян, желая, видимо, этим сказать, что такова жизнь, все уйдем. – Передай Асмик мои соболезнования. Я как-нибудь загляну к ней. До сих пор не могу поверить. Кто бы подумал?…
Левон понял, что Акопян хоть и хороший человек, но никогда не «заглянет» к Асмик. Поднимется сейчас к себе и тотчас забудет и Ваграма, и Асмик – зазвонит телефон, кто-то зайдет, принесет бумаги секретарша.»
«Гарем» брата разошелся по своим местам. Женщины все еще думали о Ваграме, хотя после ухода Левона застучат костяшками счетов и жизнь потечет своим чередом.
В коридоре было холодно, на полу лежал слой опилок. Надо было достать племянникам путевки в лагеря, и Асмик тоже следует отдохнуть… Горела лампочка. Ваграм бы непременно выключил ее еще с утра, он не выносил, когда зря жгли электричество, и мог десять минут толковать об уроне, нанесенном одной горящей лампочкой. А опилки лежат здесь с неделю, были еще при Ваграме…
– Ну, я пойду, – сказал Акопян. – Звони, если что. – Он протянул ладонь, широкую и влажную. – И заходи, когда будет время.
– Четвертый номер останавливается напротив дома товарища Шагиняна? – сказал Арам.
– Кажется. – Левон ощупал книгу, бумаги под мышкой и неизвестно почему спросил: – Наверное, вы теперь будете вместо него?
Арам смутился, палец его в эту минуту как раз лежал на желтом ключе связки, скорее всего машинально.
– Посмотрим, – пожал он плечами, поправляя очки. – Нерсес Тиграныч должен пробить это в тресте, у них там своя кандидатура.
Нерсес Тиграныч – это Акопян.
– Мне будет очень трудно, – продолжал очкастый, – после товарища Шагиняна… Не знаю…
Левон не слушал его. Целая жизнь пронеслась перед глазами. Очнувшись от своих мыслей, сильнее зажал под мышкой бумаги брата. Все эти годы, едва он заводил с Ваграмом речь о стихах, брат отвечал: «Брось, ей-богу, я же бухгалтер. Поговори лучше со мной о дебете-кредите, о балансе. Что мне до стихов?» Брат зачеркнул прошлую жизнь, так казалось Левону. Но эти стихи в записной книжке!.. Еще в детстве Левон знал, что брат пишет стихи. Когда случались гости в доме, он читал их, став в угол и то и дело отбрасывая со лба волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14