по пути он покурил, укрывшись в подъезде; опьянев от «сильванера» и усталости, с затуманенной головой, он еще пытался воскресить происшедшее, которое все больше превращалось в слова, в искусные комбинации воспоминаний и обстоятельств, — зная, что в эту же ночь или завтра в «зоне» все, что он расскажет, будет непоправимым искажением, будет упорядочено, представлено в виде развлекательной загадки, шарады в лицах, черепахи, которую вынимают из кармана, как порою «мой сосед» вынимает из кармана улитку Освальда, к радости Сухого Листика и Телль: идиотские забавы, жизнь.Из всего этого оставалась Элен — как всегда, ее холодная тень в глубине подъезда, куда я укрылся от дождя, чтобы покурить. Ее холодная, отчужденная, неотвратимая, враждебная тень. И еще раз, и всегда: холодная, отчужденная, неотвратимая, враждебная. Зачем ты сюда явилась? Ты не вправе быть среди карт этой колоды, не ты ждала меня на углу улицы Вожирар. Почему ты так упорно лепишься ко мне, почему я должен слышать опять твой голос, твои слова о юноше, умершем на операционном столе, о спрятанной в шкафу кукле? Почему ты опять плакала, ненавидя меня?Я продолжил свою одинокую прогулку и помню, что в какой-то момент поддался желанию пойти к каналу Сен-Мартен, просто уступая тоске, чувствуя, что там твоя маленькая тень станет менее враждебной — может, потому, что однажды ты согласилась пройтись со мною вдоль канала и я под каждым фонарем видел, как на миг сверкала на твоей груди брошь с василиском. Угнетенный этой ночью, рестораном «Полидор», ощущением удара в живот, я, как всегда, покорился инерции: утром снова начнется жизнь, glory halleluyah. Кажется, именно тогда у меня, сморенного усталостью, возникло смутное понимание, что я бился негодным оружием, пытаясь что-то понять перед зеркалом ресторана «Полидор», и я догадался, почему твоя тень была все время тут рядом, кружила возле меня, подобно призракам у магического круга, стремясь проникнуть в этот эпизод, стать каждым когтем ударившей меня лапы. Возможно, что в этот момент, в конце нескончаемой прогулки, я и увидел силуэт фрау Марты на барже, бесшумно скользившей по воде, похожей на ртуть; и хотя это произошло в городе, в конце бесконечной погони, мне уже не казалось невероятным, что я вижу фрау Марту в этот сочельник в Париже на канале, который не был каналом города. Я проснулся (надо дать каналу название, Элен) засветло на скамье; и опять мне было очень легко найти убедительное объяснение: то был сон, в нем смешались разные пласты времени, в нем ты — в эту минуту, наверно, спящая, в одинокой своей квартире на улице Кле, — была со мною, в нем я явился в «зону», чтобы рассказать обо всем друзьям, и в нем же я немного раньше поужинал, как на поминальном пиру, среди гирлянд, русских букв и вампиров.
Вхожу я вечером в мой город, я спускаюсь в мой город,где кто-то ждет меня, а кто-то избегает и где надо уйтиот страшного свиданья, от чего-то, чему нет имени,от встречи с пальцами, с кусками плоти в шкафу,с душем, которого никак не найдешь, а в моем городеесть много душей,есть канал, прорезающий мой город посередине,и большие корабли без мачт проплываютв нестерпимой тишине,они идут в порт, который я знаю, но, возвратясь,забываю,в порт, совсем непохожий на мой город,где никто не всходит на корабль, где остаются навсегда,хотя корабли плывут мимо и на гладкой палубе кто-тостоит и смотрит на мой город.Вхожу, сам не знаю как, в мой город, а порой, инымивечерами,иду по улицам вдоль домов и знаю, что это не мой город,мой город я узнаю по притаившемуся ожиданью,по чему-то, что еще не страх, но похоже на страх, и егососущую жуть, и, если это мой город,я знаю, что сперва будет рынок с торговыми рядами ис фруктовыми лотками,блестящие рельсы трамвая, уходящего куда-то вдаль,туда, где я был юн, но это было не в моем городе,а в квартале вродеОнсе в Буэнос-Айресе; там запах коллегии,спокойные стены и белая кенотафия,улица Двадцать Четвертого Ноября,где, может быть, нет кенотафий, но она есть в моемгороде, когда приходит его ночь. Вхожу через рынок, где сгущается роса предвестья,пока еще безразличного, благодушно грозного, там наменя смотрят торговки фруктами,они зовут на свидание, возбуждают желание, и мне надоидти туда, где скорбь и тлен,тлен — вот тайный ключ к моему городу, мерзкоепроизводство воскового жасмина,вот извилистая улица, ведущая меня на встречус неведомым,лица рыбачек, неглядящие их глаза и вызовна свидание,и потом отель, на одну эту ночь, а завтраили когда-то потом будет другой,мой город — это бесчисленные отели и всегда один итот же отель,тропические веранды с тростниковыми стенкамии жалюзи и москитные сетки и запахкорицы и шафрана,номера идут один за другим, и во всех светлые обои,плетеные кресла,и вентиляторы на фоне розового неба,и двери, никуда не ведущие,нет, ведущие в другие номера, где еще вентиляторыи еще двери,все это — тайные ступени, ведущие к свиданию, и надовходить и идти по безлюдному отелю,а то вдруг лифт, в моем городе столько лифтов, почтивсегда есть лифт,в котором страх уже начинает сгущаться, но иногдалифт бывает пуст,когда тебе хуже всего, лифты пусты, и я долженподыматься бесконечно,пока не прекратится подъем и лифт не заскользитгоризонтально,в моем городе лифты похожи на стеклянные клетки идвижутся зигзагами,проезжают по крытым мостам меж двумя зданиями, ивнизу открывается город и все сильней кружится голова,потому что мне снова надо войти в этот отель или внежилые галереи чего-то,что уже не отель, но огромный ангар, куда ведутвсе лифты, и двери, и все галереи,и надо выйти из лифта и искать душ или клозет,потому что так надо, без объяснений, потому чтосвиданье — это душ или клозет,а вовсе не свиданье,ищи счастья в одних трусах, с мылом и расческой,но всегда нет полотенца, надо искать полотенце и клозет,мой город — это бесчисленные грязные клозеты,и дверца у них с глазком,но без задвижки, там воняет аммиаком, и душтоже в этом огромном сарае с замызганным полом,и всегда там полно людей, людей без лиц,но они там,они в душевых, они в клозетах, где тожепочему-то есть душ,где я должен мыться, но нет полотенец и некудаположить расческу и мыло, негде оставить одежду,а ведь иногдая бываю в городе одетый, и после душа надо идтина свиданье,я пойду по улице с высокими тротуарами, такая улицаесть в моем городе,и выходит она на пустырь, удаляя меня отканала и от трамваев,и вот я иду по ее тротуарам из оббитыхкирпичей, вдоль плетеных оград,там все встречные враждебны, лошади — призраки ислышится запах беды.А не то возьму и пойду по моему городу, и зайдув отельили выйду из отеля, и попаду в место,где всюду клозеты, загаженные мочойи экскрементами,или буду там с тобой, любовь моя, бывало же, что яспускался в мой город с тобоюи в трамвае, набитом чужими, безликими пассажирами,вдруг понимал,что надвигается ужасное, что нагрянет Жуть, и мнехотелосьприжать тебя к себе, уберечь от страха,но столько тел разделяло нас, и когда, топчасьи толкаясь, тебя вынуждали сойти,я не мог последовать за тобой, я боролся с коварнорезиновыми фалдами и лицами,с бесстрастным кондуктором, с бегом трамваяи его звонками,пока на каком-то углу не вырвусь, и, соскочив,оказывался на сумеречной площади.О, знать, что ты кричала, кричала, заблудилась в моемгороде, была так близко и недостижимо,навек заблудившись в моем городе, вот этои была Жуть, было то самое свиданье,роковое то свиданье — мы навек были разлучены в моемгороде, гдедля тебя, конечно, не будет ни отелей, ни лифтов, нидушей, лишь ужас, что ты одна, и вот кто-томолча приближается к тебе и кладет тебе на губыбледный палец. Или еще вариант — я стою и смотрю на мой городс бортакорабля без мачт, плывущего по каналу; мертвая тишинаи мерное скольжение к чему-то, чего мы никогда недостигнем,ибо в какой-то миг корабль исчезает, а вокруг лишьперрон да запоздавшие поезда,забытые чемоданы, бесчисленные путии неподвижные поезда, которые вдруг трогаются,и вот это уже не перрон,а надо идти по путям, чтобы найти свой поезд,и чемоданы затерялись,и никто ничего не знает, кругом пахнет углеми униформой бесстрастных кондукторов,пока наконец заберешься в отправляющийся вагони пойдешь по поезду, которому нет конца,где пассажиры спят, сгрудясь в купе с потертымисиденьями,с темными шторками и запахом пыли и пива,и надо идти в хвост поезда, ведь где-то там надовстретитьсянеизвестно с кем, свиданье назначено с кем-тонеизвестным, и чемоданы потерялись,и ты тоже иногда бываешь на станции, но твой поезд —это другой поезд, твоя Жуть — другая Жуть, имы не встретимся, любовь моя,я снова потеряю тебя в трамвае или в поезде, я побегув одних трусахсреди людей, толпящихся или спящих в купе, гдефиолетовый светобдает пыльные шторки, занавеси, скрывающие мойгород. Элен, если бы я сказал им, ждущим (потому что они здесь ждут, чтобы кто-то начал рассказывать, да по порядку), если бы я им сказал, что все, по сути, сводится к тому местечку на камине у меня в Париже, между маленькой статуэткой работы Марраста и пепельницей, тому местечку, которое я приберегал, чтобы положить там твое письмо, тобою так и не написанное. Если бы я рассказал им про угол улицы Эстрапад, где я ждал тебя в полночь под дождем, роняя один за другим окурки в грязную лужу с мерцающей звездой плевка. Но рассказывать, сама знаешь, означало бы наводить порядок, вроде того как из птицы делают чучело, и в «зоне» тоже это знают, и первым улыбнулся бы мой сосед, и зевнул бы первым Поланко, да и ты, Элен, когда вместо твоего имени я стал бы выпускать колечки дыма или описательные обороты. Видишь ли, до самого финала я не смогу согласиться, что все должно было произойти так, до самого финала я лучше буду называть фрау Марту, которая ведет меня за руку по Блютгассе, где в мглистом тумане еще маячит дворец графини, я буду упорно подменять девушку из Парижа девушкой из Лондона, одно лицо другим, и когда почувствую себя припертым к краю неизбежного твоего имени (ведь ты все время будешь тут, чтобы вынудить меня назвать его, чтобы наказать себя и отомстить за себя на мне и мною), у меня еще останется выход — можно поиграть с Телль, повоображать меж двумя глотками сливовицы, что все произошло вне «зоны», в городе, если тебе угодно (но там может быть хуже, там могут тебя убить), и, кроме того, там будут друзья, будут Калак и Поланко, они будут забавляться лодками и лютнистами, это будет общая ночь, ночь по сю сторону, ночь-покровительница с газетами, и с Телль, и с гринвичским временем.Элен, вчера я получил из Италии вполне обычную цветную открытку с видом Бари. Но если повернуть ее вверх ногами и смотреть прищурив глаза, то эти соты с тысячами сверкающих ячеек и каймой моря вверху кажутся абстрактной картинкой удивительной тонкости. Я взял и отрезал ту ее часть, где не выделялись ни примечательные здания, ни знаменитые шириной проспекты; так она и стоит, прислоненная к стакану с моими карандашами и трубками. Я смотрю на нее, и передо мной вовсе не итальянский город, а кропотливо выписанное нагромождение крошечных ячеек, розовых и зеленых, белых и голубых, и это утоляет жажду чистой красоты. Понимаешь ли, Элен, я мог бы описывать мой Бари, перевернутый вверх ногами и обрезанный, увиденный в другом масштабе, с другой ступеньки, и тогда зеленое пятнышко, оттеняющее весь верхний план моей маленькой картонной драгоценности, прислоненной к стакану, зеленое это пятнышко, которое (и мы могли бы это установить, потратив два часа в самолете плюс сколько-то там в такси) является домом номер такой-то улицы такой-то, где живут мужчины и женщины с такими-то именами, так вот, это зеленое пятнышко обретает другое значение, я могу говорить о нем как о чем-то существующем для меня, отвлекаясь от дома и его обитателей. И когда я примеряю себя к тебе, Элен, мне кажется, что ты извечно была для меня как это крошечное зеленое пятнышко на моем обрезке открытки — я могу показать его Николь, или Селии, или Маррасту, могу показать тебе, когда мы встретимся за столиком в «Клюни» и заговорим о городе, о поездках, среди шуток, и анекдотов, и эволюции улитки Освальда, тихонько прячущейся на ладони у Сухого Листика. А под этим скрыт страх, отказ согласиться с тем, что нынче вечером швырнули мне в лицо ресторанное зеркало, толстяк за столиком, раскрытая наугад книжка да запах сырости из подъезда. Но теперь выслушай меня, хотя бы ты и спала сейчас одна в своей квартире на улице Кле, ведь молчание — это тоже предательство. До самого финала я буду думать, что мог ошибиться, что улики, которые пятнают тебя в моих глазах, от которых меня тошнит каждое утро этой жизни, мне опостылевшей, порождены, возможно, тем, что я не сумел отыскать истинный порядок и что ты сама, Элен, никогда не понимала, что происходит, не понимала смерти юноши в клинике, куклы месье Окса, плача Селии, что ты просто неверно раскинула карты, выдумала себе такое их расположение, которое напророчило тебе быть тем, чем ты не являешься, тем, во что я до сих пор упорно отказываюсь верить. И если бы я промолчал, это было бы предательством, никуда ведь не денешься, карты налицо, как кукла в твоем шкафу или вмятина от моего тела в твоей постели, и я попробую раскинуть их по-своему раз и еще раз, пока не придет уверенность, что комбинация неуклонно повторяется, или пока наконец не увижу тебя такой, какой хотел бы встретить в городе или в «зоне» (твои открытые глаза в комнате города, твои непомерно открытые, не глядящие на меня глаза); и тогда молчать было бы подло, ты и я слишком хорошо знаем о существовании чего-то, что не есть мы и что играет этими картами, в которых мы то ли трефы, то ли черви, но уж никак не тасующие их и раскладывающие руки, — такая умопомрачительная игра, в которой нам дано лишь узнавать нашу судьбу, как она ткется или распускается с каждым ходом, узнавать, какая фигура идет до нас или после, в каком наборе рука выкладывает нас противнику, узнавать борьбу взаимоисключающих жребиев, которая определяет нашу позицию и наши отказы. Прости меня за этот язык, иначе сказать не могу.
1 2 3 4 5 6