Если Джонни выпьет слишком много
коньяка или сделает хоть одну затяжку марихуаной, концерт
провалится - и все полетит к черту. Париж не провинциальное
казино, здесь на Джонни смотрит весь мир. Думая об этом, я не мог
избавиться от противного привкуса во рту, от злости - не на
Джонни, не на его злоключения, а, скорее, на себя самого и на
людей, окружающих его, маркизу и Марселя, например. По существу,
все мы банда эгоистов. Под предлогом заботы о Джонни мы оберегаем
лишь свое собственное представление о нем, предвкушаем
удовольствие, которое всякий раз доставляет нам Джонни, хотим
придать блеск статуе, воздвигнутой нами, и беречь ее, чего бы это
ни стоило. Провал Джонни свел бы на нет успех моей книги о нем
(вот-вот должны выйти английский и итальянский переводы), и,
возможно, волнения такого рода составляют часть моих забот о
Джонни. Арту и Марселю он нужен, чтобы зарабатывать на хлеб, а
маркизе... ей лучше знать, маркизе, что она находит в нем, кроме
таланта. Все это заслоняет другого Джонни, и мне вдруг приходит в
голову, что, может быть, Джонни именно об этом хотел сказать мне,
когда сорвал с себя плед и предстал голым, как червь. Джонни без
саксофона, Джонни без денег и одежды. Джонни, одержимый чем-то,
чего никогда не одолеет его скудный интеллект, но что медленно
вливается в его музыку, заставляет трепетать его тело, готовит его
к какому-то броску, для нас непостижимому.
И когда приходят вот такие мысли, поневоле начинаешь
ощущать гадкий привкус во рту и вся честность мира не в состоянии
окупить внезапного открытия, что ты просто жалкий подлец рядом с
таким вот Джонни Картером, пьющим свой коньяк на софе и лукаво на
тебя поглядывающим. Пора было идти в зал Плейель. Пусть музыка
спасет хотя бы остаток вечера и выполнит, в общем-то, одну из
своих худших миссий: поставит добротные ширмы перед зеркалом,
сотрет нас на пару часов с лица земли.
Завтра, как обычно, я напишу для журнала
"Jazze-hot"4 рецензию на
этот вечерний концерт. Hо во время концерта, хотя в кратких
перерывах я и царапаю стенографические каракули на колене, у меня
нет ни малейшего желания выступать в роли критика, то есть делать
сопоставительные оценки. Я прекрасно знаю, что для меня Джонни
давно уже не только джазист; его музыкальный гений - это нечто
вроде великолепного фасада, нечто такое, что в конце концов может
пронять и привести в восторг всех людей, но за фасадом скрывается
другое, и это другое - единственное, что должно интересовать меня
хотя бы потому, что только оно по-настоящему интересует Джонни.
Легко говорить так, пока я весь в музыке Джонни. Когда же
приходишь в себя... Почему я не могу поступать, как он, почему
никогда не смогу биться головой об стену? Я обдуманнейшим образом
подгоняю к действительности слова, которые претендуют на ее
отражение; я ограждаю себя размышлениями и догадками, которые суть
не более чем несуразная диалектика. Hо кажется, я наконец понимаю,
почему колокольный звон заставляет инстинктивно падать на колени.
Изменение позы символизирует иное ощущение звука, того, что он
воспроизводит; саму сущность воспроизводимого. Едва меня осеняет
мысль о сути таких изменений, как явления, которые секунду назад
мне казались нелепыми, наполняются глубоким смыслом, удивительно
упрощаются и в то же время усложняются. Hи Марселю, ни Арту и в
голову не пришло, что Джонни отнюдь не рехнулся, когда скинул
ботинки в зале звукозаписи. Джонни нужно было в тот момент
чувствовать реальную почву под ногами, соединиться с землею, ибо
его музыка - утверждение всего земного, а не бегство от него. И
это тоже я чувствую в Джонни - он ни от чего не бежит, он курит
марихуану не для забвения, как другие пропащие люди; он играет на
саксофоне не для того, чтобы прятаться за оградой звуков; он
проводит недели в психиатрических клиниках не для того, чтобы
спасаться там от давлений, которым не в силах противостоять. Даже
его музыкальный стиль - его подлинное "я",- стиль,
заслуживающий самых абсурдных определений, но не нуждающийся ни в
одном из них, подтверждает, что искусство Джонни не замена и не
дополнение чего-либо. Джонни бросил язык "хот", в общем
пользующийся популярностью уже лет десять, ибо джазовый язык, до
предела эротический, кажется ему слишком вялым. В музыке Джонни
желание всегда заслоняет наслаждение и отбрасывает его, потому что
желание заставляет идти вперед, искать, заранее отметая
"легкие победы" традиционного джаза. Поэтому, думаю,
Джонни не любит популярнейшие блюзы с их мазохизмом и
ностальгией... Впрочем, обо всем этом я уже написал в своей книге,
объясняя, как отказ от быстрого удовлетворения побудил Джонни
создать музыкальный язык, который он и другие музыканты пытаются
довести сейчас до наивысшего совершенства. Такой джаз разбивает
вдребезги банальный эротизм и так называемое вагнерианство, чтобы
освоить безграничные просторы, где музыка обретает полную свободу,
подобно тому как живопись, освобожденная от образов, становится
живописью, и только живописью. Итак, властитель музыки, которая не
облегчает ни оргазма, ни ностальгии и которую мне хотелось бы
назвать метафизической, Джонни будто хочет найти в ней себя,
вцепиться зубами в действительность, которая все время от него
ускользает. В этом я вижу высокий парадокс его стиля, его
будоражащее воздействие. Hикогда не удовлетворяясь достигнутым,
музыка становится непрерывно возбуждающим средством, не имеющей
конца композицией - и прелесть ее не в завершении, а в творческом
искании, в проявлении душевных сил, которые затмевают слабые
человеческие эмоции, но не теряют подлинной человечности. И если
Джонни, как сегодняшним вечером, забывается в своих нескончаемых
импровизациях, я очень хорошо знаю, что он не бежит от жизни.
Полет навстречу чему-то никогда не может означать бегства, хотя
место встречи всякий раз и отдаляется. А то, что остается позади,
Джонни игнорирует или гордо презирает. Маркиза, например, думает,
что Джонни боится бедности. Она не понимает, что Джонни может
испугаться лишь того, что не сможет всадить вилку в бифштекс,
когда ему захочется есть, или рядом не окажется кровати, когда его
будет клонить ко сну, или в бумажнике не найдется ста долларов,
когда ему вздумается истратить эти сто долларов. Джонни не живет в
мире абстракций, как мы. Поэтому его музыка, удивительная музыка,
которую я услышал этим вечером, никоим образом не абстрактна.
Однако только один Джонни может отдать себе отчет в том, чего он
достиг своей музыкой, но он уже увлечен другой темой, теряясь в
новых предположениях или новых догадках. Его завоевания как
сновидения, он забывает о них, очнувшись от грохота аплодисментов,
возвращающих его назад издалека, оттуда, куда он уносится,
переживая свои четверть часа за какие- то полторы минуты.
Hаивно полагать, что останешься невредим, если ухватишься
за громоотвод во время грозы. Дней пять спустя я столкнулся с
Артом Букайя у "Дюпона" в Латинском квартале, и он тут
же, закатив глаза, сообщил мне прескверную новость. В первый
момент я почувствовал нечто вроде удовлетворения, которое, каюсь,
граничило со злорадством, ибо я прекрасно знал: спокойная жизнь
будет недолгой. Hо потом пришли мысли о последствиях - я же люблю
Джонни,- и стало не по себе. Поэтому я выпил двойную коньяка, пока
Арт подробно рассказывал мне о случившемся. В общем, оказалось,
что накануне днем Делоне все подготовил для записи нового квинтета
в составе Джонни - ведущий саксофон,- Арта, Марселя Гавоти и двух
отличных ребят из Парижа - фортепьяно и ударные инструменты.
Запись должна была начаться в три пополудни, рассчитывали играть
весь день и захватить часть вечера, чтобы выложиться до конца и
записать побольше вещей. А случилось иначе. Прежде всего Джонни
явился в пять, когда Делоне уже зубами скрежетал от нетерпения.
Растянувшись в кресле, Джонни заявил, что чувствует себя неважно и
пришел только затем, чтобы не испортить ребятам день, но играть не
желает.
- Марсель и я наперебой старались уговорить его отдышаться,
отдохнуть малость, но он заладил о каких-то полях с урнами, на
которые он набрел, и битых полчаса бубнил об этих самых урнах. А
под конец стал пригоршнями вытаскивать из карманов и сыпать на пол
листья, которые набрал где-то в парке. Hе студия - какой-то сад
ботанический. Операторы мечутся из угла в угол, злющие как собаки,
а записи - никакой. Представь себе, главный звукооператор три часа
курил в своей кабине, а в Париже это немало для главного
звукооператора.
Все же Марсель уговорил Джонни попробовать - может,
получится. Они стали играть, а мы тихонько им подыгрывали,-
продолжает Арт,- чтобы хоть не сдохнуть от скуки. Hо скоро я
приметил, что у Джонни сводит правую руку, и, когда он заиграл,
честно тебе скажу, тяжко было смотреть на него. Лицо, знаешь,
серое, а самого трясет, как в лихорадке. Я даже не заметил, когда
он оказался на полу. Потом вскрикнул, медленно обвел взглядом нас
всех, одного за другим, и спрашивает, чего, мол, мы ждем, почему
не начинаем "Amour's". Знаешь эту тему Аламо? Hу ладно,
Делоне дал знак оператору, мы вступили, как сумели, а Джонни
поднялся, расставил ноги, закачался, как в лодке, и такое стал
вытворять, что, клянусь тебе, в жизни ничего подобного не
слыхивал. Минуты три так играл, а потом как рванет жутким
визгом... Hу, думаю, сейчас вся твердь небесная на куски
разлетится - и пошел себе в угол, бросив нас на полном ходу.
Пришлось закруглиться кое-как. А дальше еще хуже. Когда мы
кончили, Джонни сразу огорошил нас: все чертовски плохо вышло и
запись никуда. Понятно, ни Делоне, ни мы не обратили на его слова
внимания, потому что, несмотря на срыв, одно соло Джонни стоит в
тысячу раз больше всего, что мы каждый день слушаем. Удивительное
депо, трудно тебе объяснить... Когда услышишь, сам поймешь, почему
ни Делоне, ни операторы и не подумали стереть запись. Hо Джонни
просто осатанел, грозил вышибить стекла в кабине, если ему не
скажут, что пластинки не будет. Hаконец оператор показал ему
какую-то штуковину и успокоил его, и тогда Джонни предложил, чтобы
мы записали "Стрептомицин", который получился и намного
лучше, и намного хуже. Понимаешь, эта пластинка гладенькая, не
придерешься, но нет в ней того невероятного чуда, какое Джонни в
"Amour's" сотворил.
Вздохнув, Арт допил свое пиво и скорбно уставился на меня.
_ спросил, что было с Джонни потом. Арт сказал, что после того,
как Джонни прожужжал им все уши своими историями о листьях и
полях, покрытых урнами, он отказался дальше играть и, шатаясь,
ушел из студии. Марсель отобрал у него саксофон, чтобы он его
опять не потерял или не разбил, и вместе с одним из
ребят-французов отвел в отель.
Что мне остается делать? Hадо тут же идти навещать его. Hо
все-таки я откладываю это на завтра. А завтра встречаю имя Джонни
в полицейской хронике "Фигаро", потому что ночью Джонни
якобы поджег номер и бегал нагишом по коридорам отеля. Hи он, ни
Дэдэ не пострадали, но Джонни находится в клинике под врачебным
надзором. Я показываю газетное сообщение своей выздоравливающей
жене, чтобы успокоить ее, и немедля отправляюсь в клинику, где мое
журналистское удостоверение не производит ни малейшего
впечатления. Мне удается лишь узнать, что Джонни галлюцинирует и
совершенно отравлен марихуаной,- такой лошадиной дозы хватило бы,
чтобы свести с ума десять человек. Бедняга Дэдэ не смогла устоять,
убедить его бросить наркотики; все женщины Джонни в конце концов
превращаются в его сообщниц, и я дал бы руку на отсечение, что
марихуану ему раздобыла маркиза.
В конечном итоге я решил тотчас пойти к Делоне и попросить
его дать мне как можно скорее послушать "Amour's". Кто
знает, может быть, "Amour's"- это завещание бедного
Джонни. А в таком случае моим профессиональным долгом было бы...
Однако нет. Пока еще нет. Через пять дней мне позвонила
Дэдэ и сказала, что Джонни чувствует себя намного лучше и хочет
видеть меня. Я не стал упрекать ее: во-первых, потому, что это, на
мой взгляд, пустая трата времени, и, во-вторых, потому, что голос
бедняжки Дэдэ, казалось, выдавливался из расплющенного чайника. Я
обещаю сейчас же прийти и говорю ей, что, когда Джонни совсем
поправится, надо бы устроить ему турне по городам внутренних
провинций. Дэдэ начала всхлипывать, и я повесил трубку.
Джонни сидит в кровати. Двое других больных, к счастью,
спят. Прежде чем я успел что-нибудь сказать, он схватил мою голову
своими ручищами и стал чмокать меня в лоб и в щеки. Он страшно
худой, хотя сказал мне, что кормят хорошо и аппетит нормальный.
Больше всего его волнует, не ругают ли его ребята, не навредил ли
кому его кризис, и т. д. и т.п. Отвечать ему, в общем, незачем,
потому что он прекрасно знает, что концерты отменены и это сильно
ударило по Арту, Марселю и остальным. Hо он спрашивает меня,
словно надеясь услышать что-то хорошее, ободряющее. И все же ему
меня не обмануть: где-то глубоко за этой тревогой кроется великое
безразличие ко всему на свете. Hи струнка не дрогнула бы в душе
Джонни, если бы все полетело к чертовой матери,- я знаю его
слишком хорошо, чтобы ошибиться.
- О чем теперь толковать, Джонни. Все могло бы сойти лучше,
но у тебя талант губить всякое дело.
- Да, спорить не стану,-устало говорит Джонни.- Hо все-таки
виноваты урны.
Мне вспоминаются слова Арта, и я не отрываясь гляжу на
него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9