- Агитировать у вас умеют здорово, - неожиданно ответил он.
Весь этот день он далеко от бараков, клуба не отходил, хотя я и предлагал ему прогуляться в лесу.
И по-прежнему ко всему зорко присматривался.
Наутро партию прибывших провели по цехам конькового завода, лыжной, обувной, трикотажной фабрик, на которых работали коммунары - познакомили с производством. Здесь они лично убедились, где и кто "вкалывает" из их знакомых болшевцев. В каждом цехе управляющий коммуной Богословский спрашивал новых воспитанников:
- Кто бы хотел здесь работать?
И те, кому нравилось, заявляли: "Я". Остальные проходили дальше. Кто оставался в кузнечном, кто в столярном на лыжной фабрике, кто в заготовочном на обувной. Павел Смирнов облюбовал себе механический цех. До этого он не проявлял ни к чему интереса, а перед револьверным станком остановился пораженный.
"Железо железо режет!"
Из-под резца мягко, будто сосновая стружка, бежала металлическая лента, маслянисто блестела эмульсия.
"Здорово!"
- Останусь тут, - заявил он.
Правда, когда его на следующий день подвели к станку, он отскочил в сторону. "Еще руку оторвет".
Затем стало стыдно: ведь считал себя смельчаком.
"Иль не справлюсь? Должен".
Он стал осваивать станок.
Я часто виделся с Павлом, беседовал, помогал, чем мог, подбрасывал деньжонок. Через три месяца новоприбывшая партия отработала "кредит" и перешла на сдельщину: тут уж заработок стал зависеть персонально от каждого. Из получки удерживали всего 34 рубля : за общежитие, питание, остальное - в карман.
Станок Павел освоил быстро, к инструменту относился бережно, трудился старательно и стал копить деньги. "Хочу приодеться", пояснил он мне. Желание было законное, я сам так поступил и... однако не поверил ему. Взгляд Павла по-прежнему оставался настороженным, он часто морщил лоб, что-то обдумывал, бродил один по лесу. Несколько раз я пытался вызвать его на "откровенный разговор", и все напрасно.
"Ходит с камнем за пазухой", решил я и удвоил к нему внимание. Павла уже приметили в цеху, хвалили, зарабатывал он все больше и больше.
Казалось, все у него ладилось, но однажды я увидел его совершенно расстроенным, вроде бы даже ошеломленным. Случилось это после общего собрания, на котором разбирались конфликтные дела провинившихся коммунаров. На чем больше всего попадались ребята? На выпивке. Трудно сразу круто изменить свой образ жизни, особенно если в голове "ветерок ходит".
Вот вчерашние заключенные по старой памяти и потягивали водочку. А у нас в Болшеве стоило только учуять от кого-нибудь даже запах пива, как сразу тащили "судить". С похмелья люди пропускали свою рабочую смену, это тоже было причиной "привода" в конфликтную комиссию, состоявшую из семерых воспитанников-активистов. Попадали туда еще за драки и воровство: последнее у нас было редкостью и преследовалось жестоко.
Какие наказания применялись?
I. Предупреждение.
II. Выговор с предупреждением.
III. Денежный штраф от недельного заработка до месячного.
IV. Содержание на гауптвахте у шефов - в комендатуре ОГПУ на Лубянке от двух недель до месяца.
V. Исключение из коммуны. Кто пришел в нее добровольно - отправляли на все четыре стороны; кто был взят из тюрьмы - возвращали туда же.
Исключение из коммуны - было крайней мерой, и вот такой случай произошел весной 1929 года на четвертый месяц пребывания Павла Смирнова в Болшеве. В апрельский день в клубе "судили" вконец распоясавшегося парня лет двадцати трех. Фамилии его я сейчас не помню, четыре с половиной десятка лет прошло с того собрания, помню только - был он рыжий, с раздвоенной верхней губой. Парень пьянствовал, сломал свой станок, без отпуска уезжал в Москву, возвращался с деньгами: наверное, воровал. Раньше он ширмачом был. Конфликтная комиссия доложила собранию свое решение: никакие меры перевоспитания не действуют - не место ему в коммуне. Со скамей из зала раздались восклицания: "Правильно!", "Пускай не позорит нас!" Рыжий перед собранием стоял, небрежно отставив ногу, ухмылялся, нагло отрицал факты, а когда услышал, что его исключают, улыбнулся, а сам побелел. Казалось, он не поверил тому, что услышал.
- Как это? - сказал он. - Как это?
Он недоверчиво оглядел зал, хотел опять улыбнуться и почти прохрипел:
- Я ж опять сяду. Братцы! Мне "красненькая"
светит. Пропаду!
Схватил себя за ворот рубахи, стал дико озираться:
- Я ж пропаду! Братцы, пропаду ж совсем!
Молчала конфликтная комиссия, молчало собрание. А рыжий чуть не трясся, верхняя раздвоенная губа его прыгала, лицо исказилось.
- Чего хотите делайте, не выгоняйте только. Головой... вот головой клянусь! Не будет больше такого.
И вдруг все увидели, как его обычно наглые глаза затянуло слезой, он мучительно сморщился.
В зале на скамьях сидело семьсот вчерашних воров. Они поняли, что творится с их однокашником.
Исключение рыжему заменили месячной гауптвахтой.
За это проголосовало больше половины собравшихся.
Когда выходили из клуба, я столкнулся с Павлом Смирновым. Он первый быстро, возбужденно заговорил со мной:
- Ведь этот рыжий не из кичи [Кича - тюрьма] в Болшево пришел?
- Толкуют: с воли. Старого поделыцика в Москве встретил. Тот коммунаром был и привел.
- Рыжий бы, значит, на волю отсюда вышел?
Я ничего не понял.
- Ну?
- Вышел бы на все четыре стороны и... не захотел?
И вот тогда в глазах Павла я увидел полную растерянность, даже ошеломленность.
Меня окликнул бухгалтер столовой, надо было решить вопрос с накладными, и я ушел. Лишь потом, вернувшись к себе в общежитие, я задумался: что же так потрясло Павла? Он, видимо, не мог понять, как это вор вместо того, чтобы обрадоваться "воле", запросился у коммунаров оставить его.
Недели две спустя после собрания Павел за высокие показатели в цеху, хорошее поведение получил отпускной билет в Москву, с торжеством показал его мне.
- Теперь легавые не схватят.
Сказать по совести, я не совсем был спокоен за него, сказал шутливо:
- Если не подашь повода.
Возвращения Павла из Москвы ожидал с тревогой.
Не дрогнет ли? Костюм купит на заработанные деньги или билет куда-нибудь в Ленинград, а то и Сочи? Для чего копил?
Вечером сам не заметил, как оказался на железнодорожной платформе и стал "встречать" приходившие из столицы поезда. Три состава пропустил, плюнул и повернул домой, в общежитие. Не успел раздеться, открылась дверь, ввалился Павел. Раскраснелся от быстрой ходьбы, глаза блестят, обхватил меня за плечи - и на меня густо дыхнуло винным перегаром.
- Выпил? - спросил я шепотом.
- Врезал. Да как следует.
Я испуганно оглянулся на товарищей, спавших по своим койкам, накинул на майку пиджак, вытолкал Павла в коридор.
- С ума сошел? Выговор закатят.
- Хоть два. - Павел вдруг засмеялся. - Сын у меня. Понимаешь? Сын Васька. Уже полгода ему. Нынче на руках держал.
- Сын? - опешил я. - Откуда взялся?
- Девчонка была у меня в Москве. Умница. Техникум кончила, экономистом работает. Семья хорошая, отец мастер... Вот... от нее. От Зины. Поверила в меня, каких только упреков не перенесла дома. Ждала. Вчера согласилась переехать ко мне в Болшево.
Снимем пока на деревне комнатку, а там, глядишь, дадут, как семейному.
Мы уже стояли с Павлом на крыльце, под сырым звездным апрельским небом, и он все говорил, говорил, как будто прорвало его. Я озяб: еще в лесу кое-где лежал снег. "Ну, теперь Пашка завязал. Останется в коммуне". Я обнял его за плечо, потащил за собой.
- Аида в кладовку, дам сырого гороху, пожуй.
Да завтра старайся тише дышать.
Павел хотел еще что-то мне рассказать, но я скорее отвел его в общежитие, вернулся к себе. Еще увидит кто, на конфликтную потащат обоих.
В конце года Павла выдвинули мастером цеха; на Красной доске ударников производства уже давно висел его портрет. Он зажил семейно.
Коммуна наша все росла и расширялась. Строились новые цеха, увеличивался объем производства, прибывали новые партии заключенных из тюрем, лагерей, вливались в коллектив. Какое-то время, шебуршали, затем "обкатывались". К началу тридцатых годов мы становились главными поставщиками спортивного инвентаря и оборудования ДСО "Динамо". Фабрики наши выпускали высококачественные лыжи, коньки, теннисные ракетки, бутсы, майки и прочее. В поселке рядом с бараками строились двухэтажные фибролитовые дома с удобными квартирами, открылись своя поликлиника, ресторан. Воспитанников считали уже не на сотни, а на тысячи, и, конечно, потребовались люди на руководящую работу. Откуда их брать? Из вольнонаемных? Нет. Коллегия ОГПУ решила идти по пути выдвижения из наиболее активных коммунаров, твердо и навсегда порвавших с преступным прошлым.
В число таких попал и я. Меня выдвинули председателем кооператива. Объединял он пекарню и магазин, открытый не только для коммунаров, но и для окрестных жителей. Тут-то меня и приперла к стене малограмотность. Хоть я и посещал вечернюю школу, но учился через пень-колоду: то некогда, то неохота.
"Потом наверстаю". И вот принес мне бухгалтер балансовый отчет за 1929 год.
- Подпиши, Николай Антоныч.
Меня и пот прошиб. Гляжу я на колонки цифр, строчки, а в глазах тюремные решетки: вдруг тут что "не чисто"? Подпишу и... загудел.
- Скажи попроще, - наконец взмолился я. - Проторговались? Убытки есть?
Бухгалтер улыбнулся.
- Свели концы с концами, Николай Антоныч. Даже немного в прибыли.
И пришлось мне поступить в техникум.
Что заставило меня взяться за учебники? Ведь мог бы запросто и полуграмотным прожить: сыт, обут, женился на хорошей девушке, сын растет, комнату получил. Чего еще надо мне, недавнему обитателю тюремной камеры? Заставило - доверие, которое мне оказали. В Болшеве я уже был кем-то вроде "ответработника", большими деньгами ворочал, товарами.
И то, что мне доверяли начальники ОГПУ, руководство коммуны, свои сотоварищи, заставляло меня лезть из кожи, стараться не ударить лицом в грязь, оправдать доброе мнение о себе. Поэтому доверие я считаю основой перевоспитания правонарушителей.
В самом деле: давно ли было то время, когда все от меня берегли карманы и квартиры?
Хоть и очень трудно было, а над учебниками засиживался до петухов, прихватывал выходные дни, отпускное время. Малограмотность у меня была такая - и горько и смешно вспомнить. Например, долго не мог понять, что такое десятичные дроби. Выручил друг и приятель Виктор Попов, тоже студент техникума, собиравшийся поступать в Промакадемию, парень головастый, в прошлом вор-городушник, за которого в 1928 году я поручился перед общим собранием. Сидел он, занимался со мной, запарился, а толку никакого. Из магазина пришла моя жена Аня, положила на стол покупки.
- Сейчас ужинать будем.
Виктор схватил принесенную ею пачку чая, показал мне.
- Что такое?
Я сам был в мыле, чувствовал себя отвратительно.
"Неужели совсем тупой?" Ответил с усмешкой:
- Бомба.
- Правильно, - согласился Виктор. - Бомба.
Он быстро разрезал пачку чая и разделил на две части.
- А это что такое?
У моей жены округлились глаза. Я ответил немного сердито:
- Две бомбы.
- Верно, - подтвердил Виктор. - Две половинки бомбы. А это что?
Так он разделил пачку на десять частей. Потом отодвинул две из них, приложил новую целую пачку и спросил:
- Теперь что? Понял, наконец? Одна целая и две десятых. Так можно и сотую сделать, и тысячную.
Дружно смеялись мы все трое. Жена сказала:
- Вина мы, Витя, не держим, а разоренную пачку хоть всю выпейте. Сейчас поставлю вам чайник, у меня есть печенье, конфеты, колбаса.
В занятиях мне помогали многие люди, и я до сих пор глубоко признателен и друзьям, и воспитателю Николаеву, и учительнице русского языка Смирновой, и управляющему коммуной Богословскому. Все они меня "тянули".
Забегая вперед, скажу, что к тридцати годам я поступил на курсы по подготовке в институт при МВТУ им. Баумана, а закончив их, успешно сдал экзамен, пройдя конкурс, где на место было по семь человек.
Пока же пришлось искупать грехи молодости, сдавать за средний образовательный курс. Вскоре меня поставили руководителем воспитательной части коммуны.
Однажды, идя на дежурство, я услышал негромкий оклик:
- Колька... Николай!
Оглянулся, и глазам своим не поверил: под елью стоял невысокий плотный мужчина с черными волнистыми волосами, в приличном костюме и улыбался мне.
- Миша!? Да ты ли это? А говорили, в тюрьме.
- Если ваше Болшево тюрьма, то все правильно.
Это был мой старый друг по заключению в Сокольниках на Матросской Тишине, однокамерник Михаил Григорьев. Он слегка заикался, как всегда острил.
Я горячо пожал ему руку. Не виделись мы лет пять.
- Пашка Смирнов тут, сынишку растит. Работает мастером в механическом цехе. Как ты живешь?
- Не знаю, - ответил он очень серьезно. - Пришел тебя спросить.
Я сразу все понял.
- В бегах?
Михаил кивнул и сделал движение рукой, показывая, что находится между землей и небом.
- Надоело. Хочу жить, как люди.
Я подумал, прикинул, какие у меня сегодня дела.
- Обожди до обеда. Потом зайдем ко мне, с женой познакомлю, потолкуем.
На работе я мысленно несколько раз возвращался к старому другу по несчастью. Еще когда мы сидели в Сокольниках на Матросской Тишине в одной камере, Михаил Григорьев рассказал мне свою историю. Отца и матери своих он не знал, родился до того, как они стали совершеннолетними и вступили в брак. Скрывая свой "грех", они подкинули его на ступени Московского воспитательного дома. Отсюда его взяли крестьяне деревни Теликовой Можайского уезда; новым родителям земская управа платила за мальчика по три рубля в месяц. В это время родители Миши поженились и попросили вернуть им сына, однако мальчишка понравился крестьянам-воспитателям, и они его не отдали, послав в ответ письмо, будто ребенок умер.
Никаких сведений об отце и матери Миша больше не имел, считая себя "теликовцем". Когда его названые родители Григорьевы померли, мальчика взяла тетка в Москву, приучила к торговле на базаре: он вразнос продавал квас, пирожки.
Мальчику было десять лет, когда началась германская война.
1 2 3 4 5