Студенческая столовая была полна народу, и в зале стоял многоязычный гул. Мимо прошмыгнули мелкие, как дети, вьетнамцы, сзади нас разливался итальянский, рядом две длинноногие белесые голландки кокетничали на плохом французском с коренастым американцем в кепи задом наперед – в Сорбонне французский был средством международного общения. Мы с Джонатаном говорили по-английски – я решила, что мне надо тренироваться, ведь Шерил американка…
– Ты какой-то киносценарий сочинила, – сказал Джонатан, когда я закончила рассказывать свою историю встречи с моим двойником. – Это слишком неправдоподобно!
– Ты бы нас видел рядом! – Я налила себе пива в стакан. Джонатан всегда пил только воду.
– Хорошо. Скажи тогда, как такое может быть? Как твоя сестра-близняшка могла затеряться на другом конце земного шара?
– В том-то все и дело…
– У тебя мать родная?
– Да… Но у нее – приемная!
– И что, по-твоему, твоя мать подарила второго ребенка какой-то американке? Или продала за твердую валюту?
Я представила свою маму в роли сначала щедрой благотворительницы, дарящей своих детей иностранцам, затем в роли торговца своими детьми и поняла, что в моей голове поселился бред.
– Ты прав, – вынужденно признала я. – А отчего тогда мы так похожи?
– Игра природы, – ответил Джонатан.
Я задумалась. Джонатан тоже.
– Тебе одиноко, – сказал он вдруг задушевно, касаясь моей руки. Такой смелый жест он позволил себе впервые со времени нашего знакомства. – Ты у мамы одна, и отца у тебя нет. Так часто бывает в неполных семьях – чувство одиночества. И тебе очень хочется верить, что ты нашла свою сестру. Это твоя подсознательная мечта. И я догадываюсь, что ты сейчас чувствуешь…
В его взгляде читалась мужественная готовность дать мне понять, что я ему нравлюсь.
– Но только не стоит принимать желаемое за действительное, – добавил он мягко.
Я выдернула свою руку из его ладони.
– Тебе же потом будет больно, – заторопился объяснить мне свою логику Джонатан, – когда ты поймешь, что это хоть и редкое, но всего-навсего сходство. И что каждая из вас живет своей жизнью, в своей стране…
Я чуть не плакала. Если он в чем и был прав – так это в том, что мне изо всех сил хотелось верить, что Шерил – моя сестра.
– Извини, что я тебе даю советы (конечно, советы тут давать неприлично, вмешательство в частную жизнь, понимаете ли!)… Постарайся отнестись к ней как к просто симпатичной девушке, которая могла бы – в лучшем случае – стать твоей подругой… Извини, – добавил он еще разок для верности, на случай, если я еще не приняла к сведению десять предыдущих извинений, – я просто не хочу, чтобы ты страдала от разочарований.
– Спасибо, Джонатан. Ты очень милый. Мне пора.
Я повернулась и пошла по гулким мраморным коридорам Сорбонны к тяжелым старинным дверям выхода. По-моему, Джонатан смотрел мне в спину.
Может, он был и прав, но он опоздал. Шерил уже вошла в мою жизнь. И мне было уже больно ее вычеркнуть.
Наступили выходные. Я мучилась и не знала, что делать. Мне страшно хотелось быть рядом с Шерил, звонить ей, говорить с ней. Но меня удерживало несколько трезвых соображений. Во-первых, Джонатан был прав, и его слова осели в моем сознании. Во-вторых, я боялась быть навязчивой. С ними, с западными людьми, всегда приходится быть начеку. Они церемонны в форме и сдержанны в содержании. Получается вежливо и обтекаемо. Никогда не скажут: «Мне это не нравится», а что-то вроде: «Это славно». Считайте, что не понравилось. Потому что, если понравилось, тогда скажут: «Это очень славно». Очень – значит ничего, сносно. Дипломатический тренинг, которым я обязана Игорю, мне сильно помог – если бы я сохранила свою ленинскую простоту, то вообще не сумела бы не то что общаться с ними, но даже и догадаться, в чем тут фокус. Мы, в России, куда более откровенны и открыты и в целом, если на обратное нет особых причин, говорим то, что думаем. Западные же люди принципиально говорят именно не то, что думают, и им нужны особые причины, чтобы сказать правду… Занятно, да?
Все это надо было сначала постичь, потом как-то научиться их понимать и с ними говорить на том же языке… Впрочем, последнее мне слабо удавалось. У них-то эти китайские церемонии в крови, они интуитивно знают, как надо и как не надо. Мне же приходилось обдумывать каждый свой жест, и, лишенный помощи чувств и интуиции, мой интеллект кряхтел от натуги, прежде чем принять решение.
Он прокряхтел весь уик-энд. Я так и не позвонила ей. «Созвониться» – это ведь неизвестно, кто должен звонить. Кто-то должен был сделать первым этот шаг. Я оставила это право Шерил.
Телефон молчал. Если не считать обычного звонка от Игоря.
Я мучилась и ждала.
Может быть, Шерил тоже не знала, кто должен звонить первый? И тоже решила предоставить это право мне? Может, все-таки позвонить?..
Я позвонила Джонатану.

Джонатан явно обрадовался, словно он, точно как и я, сидел у телефона и ждал звонка. Но только моего звонка. Я ему нравлюсь, это понятно, но он мне никогда не звонит. Русский парень уже бы оборвал телефон, уже бы мне предложил тысячу вариантов, как встретиться. Но не Джонатан, с его манерами западного человека вообще и аристократа в частности. А если он не проявляет инициативу, то на что он тогда может рассчитывать? Не потому, конечно, что я хочу, чтобы он эту инициативу проявил, а просто интересно, как в его голове это происходит…
Хотя все может быть куда проще: ведь я сказала ему, что я замужем. Я с самого начала не знала, что у них тут принято жить вместе неженатыми, и даже для таких пар есть специальный раздел в своде законов для семьи и брака – то есть сожительство признано обществом и является одним из его институтов. А мне тогда было неловко сказать, что я « сожительствую » с Игорем… Теперь уже поздно объяснять. Впрочем, и незачем: никаких видов на Джонатана у меня нет.
Позвонила я ему, потому что начала сходить с ума от острого чувства одиночества и неполноценности моей жизни.
– Хочешь, в кино сходим? – предложил Джонатан. – Если ты не занята.
– Давай, – обрадовалась я. Не сидеть же мне допоздна одной, поглядывая на телефон!
Джонатан тоже обрадовался и стал договариваться со мной о фильме и месте встречи.
Мы условились на полвосьмого. Было шесть. Я пошла краситься и одеваться.

Шерил позвонила, когда я закончила макияж.
– Олья , знаешь что? – и замолчала.
Я подождала и, поняв, что молчание затягивается, напомнила ей:
– Я тебя слушаю, Шерил…
– Мне кажется, что можно было бы предположить, что мы действительно близняшки, – тихо сказала мне она. (Не удивляйтесь этой витиеватой манере изъясняться. Как я вам уже говорила, высказать прямо и открыто свои чувства или мысли считается у этих людей почему-то неприличным.)
– Почему? – опешила я. Не от предположения Шерил, а от самого факта, что она отважилась мне об этом сообщить.
– Потому что мне тебя страшно не хватает.
Я обалдела еще больше.
– Приезжай, – сказала ей я. – У тебя есть машина? Тогда записывай адрес.

Мне было ужасно неудобно перед Джонатаном. Извиняющимся голосом, со всей посильной нежностью я ворковала в телефон, что в другой раз уж непременно…
– Не беспокойся, – сказал он. – Желаю вам хорошо провести вечер.
Все-таки в умении не показывать свои чувства есть свои положительные стороны.
– Я вот подумал… – сказал вдруг Джонатан, когда я уже собиралась положить трубку. – Спроси-ка у нее, где она родилась. На всякий случай.

Я кинулась приводить свою квартирку в порядок. Опыт моей семейной жизни в Москве, устроенной Игорем на западный манер, мне очень пригодился. Я быстро придумала небольшой ужин, накрыла красиво на стол, поставила свечи… и поймала себя на мысли о том, что жду встречи с Шерил, как любовного свидания.
И даже с еще большим нетерпением.

…В дрожащем пламени свечи ее лицо, такое знакомое и родное, такое мое собственное лицо, казалось неимоверно красивым. Нежный овал лица, орумяненный отблеском свечи, синие глаза, таинственно мерцающие из теней, тонкий нос, изящный рот… Я любовалась ею, почти не слушая и не слыша ее слов. В какой-то момент мне стало казаться, что я схожу с ума, что влюбилась в самое себя и не могу оторвать глаз от собственного изображения. Я никак не могла разделить «я» и «она», у меня голова шла кругом…
Я вспомнила рассказ мамы, как однажды, придя на уколы в одну квартиру, она попросила трехлетних мальчишек-близнецов не шуметь, поскольку их старшая сестра заболела. На что один из них, подняв ясные голубые глазенки на мою маму, сказал удивленно: «Как же я могу шуметь? Ведь я же играю один!» Вот примерно то же самое испытывала я.
Я спохватилась, когда услышала конец предложения: «…и из-за этого я крайне мало знаю о своих родителях…»
«Эй, – сказала я себе, – ну-ка возьми себя в руки, Оля! Иначе ты все прослушаешь! Все то, что ты так хотела узнать!!!»
– Шерил, – сказала я с извиняющимся смешком, – я до такой степени шокирована нашим сходством, что все мои усилия сводятся к тому, чтобы немножко привыкнуть к этому факту… Не могла бы ты повторить последнюю фразу?
В ответ Шерил мне улыбнулась и сказала:
– Я тебя понимаю, я чувствую то же самое. – И глаза ее засияли.
Боже мой, боже мой, я и не знала, как я хороша! И это вот так смотрят на меня мужчины и думают: «Как же она красива, эта Оля!» Ах, теперь я их понимаю…
Стоп. Хватит. Приготовь свои уши и слушай. Шерил, кстати, если и чувствует то же самое, то владеет собой в совершенстве. А ты тут пребываешь в обмороке от восторга по поводу самой себя, ненормальная!
– Моя приемная мать, – внятно сказала Шерил и посмотрела на меня, словно проверяя, слушаю ли я ее на этот раз, – очень ревнива. Она не любит, когда я задаю ей вопросы о своем детстве. Она на них никогда не отвечает, но, напротив, осыпает меня градом упреков, что я ее не люблю и не благодарна ей за то, что она меня воспитала… И из-за этого я крайне мало знаю о своих родителях.
– А приемный отец?
Шерил легонько усмехнулась, и у меня появилось подозрение, что я и на эту тему что-то прослушала. Но она меня не упрекнула, а просто ответила:
– Мой приемный отец разошелся с Кати – так зовут мою приемную мать, – когда я была еще совсем маленькая. Я вполне представляю себе, что ему было трудно с ней жить: у Кати характер нелегкий… Он уехал в Калифорнию, у него другая семья, и я его с тех пор не видела.
– Может быть, Кати что-то скрывает? И поэтому так не любит твои вопросы?
– Мне эта мысль никогда не приходила в голову. Я всегда объясняла это ревностью. И потом, что она может скрывать? Она моя тетя, сестра моего папы, которая взяла меня на воспитание после смерти моих родителей… Если бы мои родители меня удочерили, мне бы об этом сказали – у нас принято с детства приучать ребенка к этой мысли… К тому же, в моей метрике написано, кто мои родители!
– А они, кстати, у тебя кем были?
– Мама не работала, а отец… Он работал в дипломатических сферах.
– А тетя твоя?
– Она служит в одной фирме по торговле недвижимостью.
– У нее своих детей никогда не было?
– Не получилось.
Тут я вспомнила наставления Джонатана.
– А ты родилась в Бостоне?
– Нет. В Париже.
– Вот как? – воскликнула я с напором. У меня появилось ощущение, что я нащупала какую-то ниточку.
Шерил мгновенно почувствовала это и ответила, словно сожалея, что она меня разочаровывает:
– Мама была в Париже в гостях у своей кузины, и у нее начались преждевременные роды…
Конечно, мы близняшки. Ведь она читает мои мысли. И неважно, где она родилась, где я родилась. Я чувствую это нутром, всем своим организмом, всеми клеточками моего существа. Мы – сестры!

Шерил заночевала у меня, а утром меня разбудил звонок Игоря.
– Сережа будет в Париже, – сказал мне Игорь. – Должен прилететь в следующее воскресенье, на один день.
Сережа вращался в тех же кругах, что и мой Игорек – политики, банкиры, знаменитости. Кажется, он выполнял какие-то поручения Игоря, хотя я никогда не могла понять, где работает сам Игорь и существует ли какой-то официальный штат людей, к которому бы он относился или которым бы он руководил. «Я помогаю людям решать их проблемы, – объяснял мне Игорь, – и у меня всегда есть работа, потому что у людей всегда есть проблемы; но у меня нет службы». А Сережа, стало быть, помогал Игорю помогать людям решать их проблемы?
Это был лощеный, довольно миловидный мальчик, на два года старше меня, который не сводил с меня глаз, когда мы встречались, и на его самолюбивом лице было написано: я ничем не хуже, чем твой Игорь, так что тебе стоит подумать… Честно сказать, хотя я девица довольно-таки тщеславная и внимание к моей особе со стороны мужского пола люблю, но Сережа меня раздражал своим претенциозным стилем, своими амбициями, своей явно завышенной самооценкой.
Кроме того, в нем была какая-то странная двойственность. Да, он был миловиден, русоволосый и сероглазый, худой, немножко нескладный, с большими крестьянскими руками и ногами – такими большими, что башмаки его казались нарочито-клоунскими. Одним словом – первый парень на деревне, не хватало только гармони в руках и кепки набекрень. Казалось бы, смешной провинциал, изо всех сил старающийся освоить столичный лоск и образ жизни… Но на самом деле в нем вовсе не было этой сельской простоты, которую как бы обещал его деревенский облик: настороженный взгляд, о котором говорят «себе на уме», мгновенная реакция, с которой он улавливал суть слов и поручений, быстро развеивали это ошибочное впечатление… Приглядевшись, я вдруг начала замечать в его лице нелепое сочетание миловидности и почти уродства, будто, как в детских сказках, у его колыбели стояли две феи, добрая и злая, и первая старалась как-то компенсировать злобные проделки второй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9