Этот странный галстук удивительным образом шел к его костюму и светлым, чуть длинным волосам и даже к очкам в тонкой золотой оправе.
— Василий Петрович Вронский, — церемонно поклонился он. — Простите мне эту цитату, но мне показалось, что она удивительно к месту.
Это точно, — согласилась я, снова отворачиваясь к окну.
— А давайте удерем, — предложил обладатель замечательного галстука.
— На озеро Чад? — поинтересовалась я.
— Туда, пожалуй, не доберемся, — засмеялся он, — но что-нибудь придумаем.
Красивые девушки не должны скучать в такую ночь.
«Скрипка никогда не говорил мне, что я — красивая», — с грустью подумала я, сознавая, что моего отсутствия здесь никто не заметит. В лучшем случае Алексей позвонит завтра и расскажет очередную байку. А может, и не позвонит, если девица окажется слишком настойчивой. От этих мыслей мне сделалось совсем тошно.
И мы ушли.
Это была странная ночь, в продолжение которой меня не покидало ощущение нереальности происходящего. Мы бродили по городу, пили водку в компании тинейджеров на Дворцовой. Вронский непрестанно разглагольствовал, хвалил «Золотую пулю» и Обнорского. В какой-то момент мне даже показалось, что эта тема интересует Василия Петровича куда больше, чем моя скромная персона. Но едва я сказала об этом, как Вронский снова стал дурашливым и переключился на поэзию.
Уже под утро мы оказались в его квартире на Васильевском острове. «Вау!» — вырвалось у меня, когда Вронский включил свет и, отворив дубовую дверь, галантным жестом пригласил меня в комнату, являющую собой нечто среднее между залом Эрмитажа и аудиовидеосалоном. Василий Петрович скромно потупился и пошел варить кофе, оставив меня наслаждаться всем этим великолепием. Мы пили кофе и диковинный коньяк из хрустальной фигурной бутылки, который Вронский выдавал за настоящий «Hennessy».
Из всего, что было потом, я помню только пробуждение. Оно было ужасным.
Обретя себя на огромной постели в чужом доме, я подумала, что все еще сплю или брежу. Но, увидев рядом с собой Вронского, поняла, что это, к сожалению, не сон и содрогнулась от отвращения к себе. «Боже мой! — приговаривала я, собирая предметы своего туалета, разбросанные по полу. — Такого я не позволяла себе со студенческих времен. Интересно, что тут было?»
Больше всего меня удручало то, что я абсолютно ничего не помнила — такого со мной еще не бывало. Дико болела голова, а тело ломило так, будто на мне пахали.
«Не иначе, как этот сексуальный маньяк и садист подсунул мне какую-то отраву», — думала я, с ненавистью глядя на спящего Вронского. Не найдя на своем теле следов явных повреждений, я кое-как оделась и, осторожно ступая, направилась к выходу. Но открыть входную дверь, снабженную системой хитроумных замков, мне было явно не под силу. Пришлось вернуться и разбудить Вронского. Открыв глаза, Василий Петрович посмотрел на меня явно удивленно, но быстро врубился в ситуацию.
— А, Валечка! — произнес он. — Как вы себя чувствуете?
— Отвратительно, — сказала я. — Выпустите меня.
Вронский встал и накинул шелковый халат, висевший в изголовье кровати на специальной деревянной распорке.
— Погодите, сейчас я сварю кофе, а потом отвезу вас.
— Не нужно, я не хочу. Выпустите меня.
Василий Петрович посмотрел на меня сочувствующим взглядом и продекламировал: «Прекрасно в нас влюбленное вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится. И женщина, которою дано, сперва измучившись, потом нам насладиться…» — «Мороз и солнце, день чудесный!» — со злостью оборвала его я. И Вронский открыл дверь.
С тех пор мы больше не виделись. Сейчас, судя по его встревоженному голосу, он звонил мне явно не для того, чтобы читать Гумилева.

* * *
— Что-нибудь случилось? — спросила я Вронского, стараясь, чтобы мой голос звучал достаточно вежливо.
— Случилось!!! Разве вы ничего не слышали о вчерашнем пожаре в редакции «Сумерек Петербурга»?
— Да, конечно, — пробормотала я, вспомнив, что видела в сводке информацию о пожаре. — Примите мои соболезнования, но рукописи, как известно, не горят.
— Ах, Валя, мне не до шуток. Кому-то очень хочется сделать из меня поджигателя. Вот вы верите в то, что я мог совершить этот гнусный поступок?
Я представила Вронского, который в галстуке с Дедами Морозами ночью крадется с канистрой бензина, чтобы спалить родную редакцию, и твердо ответила: «Не верю».
— Вот видите, — обрадовался он. — Валенька, может быть, вы по старой дружбе смогли бы организовать материал в «Явке с повинной». «Золотая пуля» имеет вес в городе, словом, вы меня понимаете?
Я понимала Василия Петровича, хотя намек на «старую дружбу» вонзился в мое сердце занозой.
— Но почему именно я? Почему вы не хотите обратиться к Обнорскому, которого, если мне не изменяет память, глубоко уважаете?
Вронский стал говорить, что это не совсем удобно, и никто, кроме меня, у которой так сильно развито чувство справедливости, не сумеет разобраться в этой нестандартной ситуации. Говорил он не очень убедительно и все больше какими-то полунамеками, но его лесть рождала в моей душе неосознанное чувство вины и возвращала к воспоминаниям, которые я хотела забыть. Чтобы поскорее отделаться от него, я пообещала Вронскому все выяснить. Это была моя первая ошибка.

* * *
На другой день я еще раз внимательно перечитала сводку. Ничего особо интригующего в ней не было. В качестве возможной причины пожара называлось неосторожное обращение с огнем при курении. Единственным, что наводило на некоторые размышления, было упоминание о том, что пожар случился после того, как было принято решение о назначении нового главного редактора. Вронский об этом почему-то мне не сказал. Что-то во всей этой истории мне определенно не нравилось, и я решила пойти к Спозараннику.
— Глеб, что ты думаешь про пожар в «Сумерках»?
— Думаю, что Вронский плохо сумел скрыть свою радость по этому поводу.
— Ты уверен в том, что он причастен к пожару?
— В этом уверены все, хотя прямых доказательств нет. Сработано чисто.
— И что — других версий нет?
— Конечно, есть — пожар действительно мог быть случайным. Или — его мог устроить новый редактор «Сумерек»
Андрей Грустнев, чтобы потом свалить все Вронского.
— Может, стоит заняться этим делом? — спросила я.
— Наш отдел заниматься этим не будет, — отрезал Глеб. — Василий Петрович Вронский, кстати, уже звонил Обнорскому, просил помощи.
— Тогда почему ты не хочешь об этом писать?
— Валентина Ивановна, вы, кажется, нынче в архивном отделе работаете? — поинтересовался Спозаранник. — Вот идите и архивируйте то, что положено. В роли расследователя вы проявили себя достаточно, а ваше личное знакомство с Вронским — еще не повод для того, чтобы писать о нем в газете.
«Уже пронюхал», — в ужасе подумала я и тут же успокоила себя тем, что всего Глеб знать не может. Поэтому вслух сказала:
— Твои секретные источники работают безукоризненно.
— На том стоим, — отчеканил Спозаранник, давая мне понять, что наша беседа подошла к логическому завершению.

* * *
В архивно-аналитическом отделе Агеева в одиночестве сидела над сводкой.
— Помочь? — спросила я.
— Да нет, — ответила Марина Борисовна. — Уже почти все. Займись лучше газетами.
Ежедневный, обязательный просмотр газет был мукой для меня. Количество вырезок и ксерокопий, которые следовало разложить по многочисленным папкам и завести в компьютер, наводили на меня безотчетную тоску.
— Валя, — обратилась ко мне Агеева, — как ты думаешь, какую рубрику следует поставить к такой информации: мужик топором разрубил жену на части, а сам сиганул в окно с шестого этажа?
— Окна. Расчлененные трупы. Любовь, — без запинки продиктовала я, просматривая очередную газету.
Внезапно мое внимание привлек броский заголовок «Пожар получил наименование циничного». Нет, в статье шла речь не о редакции «Сумерек Петербурга», а о неведомом фонде социальной защиты, но слово «циничный» прочно засело у меня в мозгу. Я опять вспомнила Вронского, его звонок и то, что он солгал мне, сказав, что не звонил Обнорскому. Но зачем?
— Марина! Ты знаешь Вронского? — спросила я Агееву.
— В каком смысле? — Моя начальница оторвала взгляд от компьютера и сладко потянулась.
— Не в этом, — сказала я, глядя на ее высокую грудь, плотно обтянутую фирменной блузкой.
— Фи, — поморщилась Марина Борисовна. — В этом смысле Вронский меня никогда не интересовал. Думаю, что в постели от него толку немного.
Я почувствовала, что мои щеки заливает предательская краска, и поспешила перевести мысли Агеевой в нужное русло.
— Что он за человек?
— Забавный. Любит быть в центре внимания. Был неплохим редактором.
— Почему был? — прикинулась я наивной овечкой.
— Валентина! Где ты работаешь? — изумилась Марина Борисовна. — Ты всегда умудряешься последней узнать то, что знают все вокруг. Вронского — благодаря интригам Грустнова, который очень хотел стать редактором, сняли с должности за четыре часа до того, как в «Сумерках» случился пожар.
— И Вронский спалил редакцию от обиды? — брякнула я.
Марина рассмеялась и сказала, что если Вронский и сделал это, то кроме обиды у него должны были быть и более веские причины для такого поступка.
— Например, сжечь труп убитой любовницы, — не унималась я.
— Сжигают не только трупы, — назидательно сказала она.
Продолжения этой загадочной истории я не услышала, потому что Повзло привел в нашу комнату очередных практиканток.
По установившейся традиции знакомство с деятельностью «Золотой пули» начиналось с архивно-аналитического отдела. На сей раз практиканток было двое, они приехали в наше Агентство из далекого южного города и испытывали священный трепет перед личностью Обнорского. Марина Борисовна в очередной раз стала рассказывать о том, какое важное место в работе расследователя занимают открытые источники информации. Она подробно расписывала достоинства наших баз данных, демонстрировала папки, картотеки, сводки. Это было надолго. И чтобы не мешать молоденьким и очень симпатичным девчонкам вникать в премудрости архивно-аналитической работы, я решила пойти в библиотеку. Там меня давно уже дожидались толстенные монографии по токсикологии, с помощью которых я надеялась удовлетворить интерес Скрипки о действии ядов на человеческий организм.
На улице шел дождь пополам со снегом, а на дверях Российской национальной библиотеки красовалась табличка, извещающая о том, что она закрыта на санитарный день. «Вот черт! — разозлилась я. — И как я могла забыть, что сегодня последний вторник месяца. Теперь Скрипка, чего доброго, решит, что я из ревности умышленно срываю выполнение его производственного задания. А впрочем, пускай сам расхлебывает свои отравления», — думала я, с сожалением глядя на насквозь промокшие туфли и размышляя над тем, возвращаться ли мне в Агентство или под видом библиотечного дня закосить рабочий день и поехать домой. Способность к непредсказуемым поступкам всегда была отличительным свойством моей натуры.
Поэтому из двух возможных вариантов я выбрала третий и решительно направилась в редакцию «Сумерек Петербурга».

* * *
Объяснить причину этого внезапного решения я вряд ли сумела бы даже себе.
Сгоревшая редакция выглядела ужасно: выбитые стекла, обугленные столы, свисающие с потолка провода с разбитыми лампочками. На фоне почерневших стен белым пятном выделялось грозное объявление «Курить воспрещается!».
В коридорах было пусто, я прошла в кабинет Вронского, откуда, если верить нашим репортерам, и начался пожар. На полу плотным слоем валялись обгоревшие бумаги, которые я зачем-то — сама не знаю зачем — стала ворошить ногой.
Из — под бумаг показалось что-то блестящее — я нагнулась. Это была ручка. «Паркер». Я оттерла ее от грязи — и увидела выгравированную надпись «Чарлику в день рождения». Смешно.
Я продолжила бессмысленно бродить по кабинету и под очередной грудой мусора наткнулась на пачку документов. Каким-то чудом они обгорели совсем немного, но текст был основательно испорчен водой, и разобрать написанное было почти невозможно. Зато шапка — Бюро региональных расследований — сохранилась отчетливо.
Это Бюро доставило немало неприятностей «Золотой пуле» и именно с ним было связано мое предыдущее приключение, когда волею судьбы я оказалась «внедренной» в него. Результатом этого внедрения стало мое купание в Финском заливе…
Повинуясь внезапному импульсу, я сунула найденные бумаги в сумку и, выходя из кабинета, столкнулась с Женей Бахтенко. Мы не виделись с ним с тех самых пор, как он помог мне «внедриться» в Бюро региональных расследований.
— Ты здесь? — удивилась я.
— Теперь спроси меня — почему? — зло ответил Женя.
При этих словах моя нечистая совесть болезненно екнула, потому что своей загубленной карьерой в Бюро мой бывший сокурсник был обязан исключительно мне.
— Женечка, — начала я, — я очень виновата перед тобой. Я знаю, что подставила тебя, но ты прости меня! Ты ведь ко мне хорошо относишься?
— Ладно, проехали, — немного помягчел Женя. — Сюда-то ты зачем пожаловала? Опять пришла внедряться по заданию своего шефа?
Мне сделалось стыдно, а еще я подумала о том, что старая любовь действительно не ржавеет, и этот повзрослевший мальчик до сих пор относится ко мне хорошо. И я честно рассказала ему про звонок Вронского, про свое странное ощущение по поводу пожара в редакции, про то, что собиралась в библиотеку, а пришла сюда. Единственное, о чем я не смогла рассказать Женьке, была та ночь, которая не давала мне покоя.
— Знаешь, Рыжая, — окончательно простил меня он. — Не суйся ты сюда.
— Это почему?
— Потому, что кончается на "у". — Голос Жени снова стал суровым. — Объяснять ничего не буду, но если хочешь спокойно жить — забудь про Вронского и по пожар тоже.
— А если не забуду?
— Делай, как знаешь, но я тебя предупредил. — С этими словами Бахтенко со слался на занятость и ушел.
Я осталась одна и стала думать, что делать дальше. Здравый смысл подсказывал мне, что к Женькиным словам стоит прислушаться, но какой-то вредный бес уже прыгал внутри меня, убеждая в обратном.
1 2 3 4