«Актобе» - городу вернули его первоначальное название. Звоню Амантаю: - У меня стишок…
- Давай!..
- Зачем жалеть мне, право, Вашу жопу?
Детей нам вместе с Вами не крестить…
Конечно… Иначе и быть не могло. Я опять забыл, как там дальше. Амантай смеётся в трубку. Как я понял, ему уже этих двух строчек хватило. А мне - нет. Мне нужно договорить. Вот… вспомнил:
- Я всё хотел бы Вам разворотить,
А после - поцелуями заштопать…
- Ты где? - спрашивает Амантай.
- У Димы, на Бульваре. (Я остановился у старшего сына).
- Сейчас подъеду.
Через двадцать минут у дома тормозит немецкая машина. Из неё выходит Амантай. Владелец иномарки, блин. Им там, в Казахстане, повезло - нет отечественного производителя. Глаза разбегаются от японско-западной техники на улицах. Ресурс подержанной иномарки выше, чем у новой «десятки» раза в полтора. И купить её можно в Актобе в два раза дешевле, чем жигулёвское чудо.
Поэтому я не очень удивился, что простой поэт Амантай Утегенов разъезжает в машине, про которую простому российскому поэту можно сказать «вам и не снилось».
Как оказалось, у Амантая ещё и коттедж появился. Комната для приёма гостей - второй этаж, сто квадратных метров. На видном месте - подарки от областного акима (губернатора) к 50-летию Амантая. На книжной полке - толстый том энциклопедии Актобе. В ней, естественно, статья об Амантае Утегенове.
Амантай с гордостью показывает свой дворик, где молодые деревца, гараж, железобетонный сарай. В нём Амантай хочет развести кроликов - они для здоровья полезные. У меня громадный опыт по разведению всякой живности - от кур до крупных рогатых. Делюсь: сено, пшеничка… помещение отапливать не обязательно. Крольчихе нужен домик. После случки её нужно обязательно отделить от самца. Иначе он её затрахает. Амантай внимательно слушает, задаёт вопросы. Я охотно и подробно отвечаю. Знаю - какой из него животновод - всё равно будущие кролики Амантая обречены, передохнут. Мои все подохли…
В комнате для гостей Амантай читает свои новые стихи. Мы не виделись шесть лет. Наверное, он стал писать по-другому. Наверное, другим стал я. Новые стихи меня «не цепляют». Как об этом сказать другу? Стихи, наверное, хорошие, и то, что во мне ничего не шевельнулось - это уже можно объяснить моими внутренними неполадками.
Уже у себя дома читаю Амантая прежнего:

«Белый лист»:
1.
Лист бел и чист,
как ты в семнадцать
лет.
И потому
он мыслью не согрет.
Насыщенным он будет
лишь тогда
когда перо твоё на нём
оставит
так, как в тебе
оставили года
рубцы ошибок
шрамы дерзких строк
и обретёт
свой собственный мирок,
и превратит
его в огромный мир,
пропитанный
дыханием любви
к другим, ему неведомым,
мирам,
и затаит в себе
и страсти миг,
и нежности бездонные
моря,
и жгучую упущенность
обид,
и светлый день,
который был убит,
разбойную распущенность
судьбы,
внезапную безудержность
беды,
густеющую теплоту
слюды,
изменчивую простоту
воды,
рискованную чистоту
нужды,
раскованную красоту
звезды,
распятья неосознанных
потерь,
утрату нераспознанных
побед,
незримо в сердце зреющий
побег,
в свершение не вылитый
порыв,
шершавую задумчивость
коры,
холодную законченность
дыры
незавершённость скромных
запятых,
несокрушимость эпосов
простых,
стремительность скользящего
пера,
мгновенья затвердевшего
вчера,
сомненья предстоящего
утра,
и задохнётся,
так и не насытясь,
наполнившись,
и не успев добрать…
2.
Моя невеста - белая бумага,
А я - её неистовый жених.
Тая надежды, беспокойным мавром,
Но не затем, чтобы её винить,
Я к ней тянусь. Я просыпаюсь ночью
И в белое безмолвие вхожу,
Растерянно бреду по многоточьям,
Под знаком вопросительным сижу.
То задыхаюсь, то себе пророчу
Предательство, измену и беду.
Под дулами холодных двоеточий
Ответа поражающего жду.
Плутаю неприкаянно подолгу
В цепях надежд холодных и литых.
Вонзаются в усталые подошвы
Коварные колючки запятых.
Надежды мои сбудутся ль, не знаю,
Но я лелею их и берегу…
Лишь редко, восклицательные знаки
Завидев, к ним взволнованно бегу.
Пару месяцев назад в гостях у Андрея Максимова в «Ночном полёте» был Олжас Сулейменов. Прижизненный советский классик тяжело сидел в кресле и присутствовал. За время беседы не запомнилось ничего, хотя ожидалось. Впрочем, один пассаж разговора в голове застрял. Олжас занимается сейчас научной, исследовательской работой. - Между прочим, - говорил он внимательно слушающему его Максимову, коровы в Канаде говорят «М-м-м-о-у…». И в Африке коровы говорят «М-м-м-о-у…». И наши коровы говорят «М-м-м-о-у…». - Что вы говорите? Вот уж никогда не задумывался, что коровы в разных странах говорят на одном языке, - учтиво изумился Максимов.
Вот и вся беседа.
Невозможно быть поэтом,
Если ты собой доволен,
Если не нависнут беды,
Не нахлынут злые боли,
Если сердце не сжимает
Челюсть хищная тоски,
Если друг не понимает,
Если враг тебя не ценит…
(Амантай Утегенов)
Что поделаешь. Случается, поэты умирают раньше, чем их физическая оболочка. Но на Олжаса мне, в сущности, наплевать. На Амантая - нет. Мне лучше думать, что я не понимаю его новых стихов. Что он меня перерос, ушёл дальше, что должно казаться естественным.

Когда-то я написал стихи ко дню рождения Амантая:
Pen… pencil… penis… Однокоренные
Слова, с одним призванием - творить.
Вы всеми всех корнями покорили
Осталось в клуб какой-нибудь вступить.
Мудрец и воин, предстоит Вам опыт
Из двух культур сработанным клинком
Пронять до чресел хладную Европу
Своим, на редкость, русским языком.
Распят в стихотворениях и счастлив -
Пен-клуба не хватает Вам в судьбе,
Где будут тридцать витязей прекрасных
И с ними - гордый сокол Актобе.
Спустя год или два Амантая приняли в «Пен-клуб» Казахстана. Выдали ему членский билет за номером, кажется, 32.
О чём ещё можно мечтать?
Ты мешаешь мне писать
Обо всём, кроме тебя
Не даёшь мне угасать,
Дни упрямо теребя.
Не даёшь влюбиться вновь
Мне в другую… Хоть в кого…
Значит, если есть любовь,
То и нету ничего?
Значит, я не должен спать?
Значит, я не должен есть?
Значит, я обязан стать
Лютою тоскою весь?
Был я горд и был упрям,
И, конечно, не святой…
Прежним стать пытаюсь зря,
Я люблю… И я - никто…
Сейчас у Амантая нет таких стихов. Простых, как стакан воды из родника. Местами сбивчивых, угловатых, как обрывки фраз из первого признания в любви.
Наступила пора благополучного, печабельного и уважительно-читабельного творчества.
Можно помечтать о дальнейшей славе, о её распространении по русскоязычному пространству. Можно представить, что в один из прекрасных дней к себе на передачу пригласит Андрей Максимов.
Мне бы порадоваться за друга, которого я, скорее всего, перестал понимать, но зато горло его не сжимает «челюсть хищная тоски». Может, и сжимает, но я этого не вижу, потому и не понимаю.
Я сказал Амантай - великий русский поэт. Возможно, кому-то и царапнет слух такая оценка творчества какого-то там Амантая Утегенова. Понтовитая Москва в своей памяти и города-то такого - Актобе-Актюбинск не найдёт. А не знает Москва - значит, и нет в природе ни такого писателя, ни - поэта.
Но из всего сонма знаменитостей и поэтов обыкновенных, которых довелось читать, для жизни в голове остались строчки стихотворений самых разных авторов - Александр Блок, Геннадий Алексеев, Нора Яворская, Игорь Северянин, Лев Щеглов, Андрей Вознесенский, Саша Чёрный, Шекспир в переводе Пастернака, Амантай Утегенов … Велик ли поэт, на стихи которого написан один-единственный романс, но который поют уже два столетия, давно уже считая народными полюбившиеся слова? Или велик тот, кто написал много, и его имя полгода не сходило с газетных полос? Кто вспомнит сейчас писателей и поэтов, писавших в перестройку «на злобу дня» - о кремлёвских кабинетах, Сталине, Кама-сутре?..
У меня в руках книга Амантая Утегенова «Мост через остров». Стихи, написанные в разное время. Десятилетия могут разделять одно четверостишие от другого. Но читаются они так, будто написаны вчера, сегодня. Амантай не ставит под своими стихами даты написания. Те, кто будут читать их завтра, подумают, что это для них.

В дайджесте литературных произведений в моей оперативной памяти Амантай Утегенов наравне с великими. И я всё жду, что при нашей следующей встрече, он чем-то опять меня удивит - рассеянный, расстроенный и неблагополучный, он будет на ходу чего-то читать, что уже завтра забудет, но что я буду потом просить его повторить, но он уже не вспомнит…
Я хочу, чтобы он написал:
Кто я?
Цивилизация белка?
Или плевок случайный?
Не пойму.
Миг, спрятанный в телесную
Тюрьму?
Или недокипевшая тоска?
Или модель
Галактики далёкой,
Растерянной, печальной,
Одинокой?
Я одинок, как запятая
В конце стремительной строки.
Но, ЖИЗНЬ, с тобою расквитаюсь
Не наложением руки
На песнь свою, а луч вплетая
В поток неистовой реки,
Заторы на пути сметая,
И, притяженью вопреки,
К вершине устремлюсь и сгину,
Не одолев и половину
Намеченного мной пути…
Моя Галактика, прости!
(Амантай Утегенов, «Мост через остров», отрывок.)
………………………………………………………………

МИХАИЛ ДМИТРИЕВИЧ

Михаил Дмитриевич Смурыгин. Чудаковатый старикашка, который сидел у нас на редакции пропаганды. Работал раньше редактором районной газеты, но его оттуда выперли за невинную шалость. По согласованию с коллективом, устроил он в газету на должность корреспондента мёртвую душу. В дни получки на эти деньги приобретался алкоголь, закуски и редакция гуляла. В стаде выпивающих и закусывающих нашлась паршивая овца, которая потом и стала вместо Михаила Дмитриевича редактором газеты.
В наш телевизионный коллектив Михаил Дмитриевич вписался легко. Несмотря на древний возраст, а ему было тогда уже лет шестьдесят или восемьдесят, Михаил Дмитриевич оставался мальчишкой и неисправимым шалуном. На очередной междусобойчик мы купили две бутылки по ноль семь хорошего вина, чего, конечно, было мало, но денег на тот момент у нас тоже было впритык. Ну и собрались тут же, в редакции, выпить, закусить конфеткой «Дюшес» и поболтать. Нет, скорее, так: выпивать по чуть-чуть, и болтать, болтать, болтать. Что может быть для журналиста привлекательней, чем болтовня, обычно, собственная.
Михаил Дмитриевич схватил бутылку и побежал к стенке с криком: «Сейчас открою». Раньше, в подобных ситуациях, бутылку у него удавалось перехватить: пробку, чем придётся, просто проталкивали внутрь сосуда. На этот раз не успели. Михаил Дмитриевич приложил к стене журнал со звонками телезрителей, размахнулся и от души хряпнул об него донышком бутылки. Как и следовало ожидать, бутылка разлетелась вдребезги, а вместе с ней и драгоценный напиток. Ах! - как в кабинете запахло! Удивился происшедшему один Михаил Дмитриевич.
Хотя потрясение от преждевременной утраты испытали все.
Но оставалась ещё одна бутылка, которую уже от Михаила Дмитриевича уберегли, и пили её по каплям, долго, только для продолжения умных бесед о творчестве и о профессии журналиста. Это уже после придумали, у кого занять, чтобы купить бутылочку водки, а потом получилось так, что выпили ещё четыре и разошлись по домам уже совершенными свиньями. И то: не всем удалось сразу попасть в свой дом, случились досадные недоразумения. К примеру, Арамис перепутал направления и несколько километров шёл по проспекту в противоположную сторону. Куаныш двигался на автопилоте, но предварительно забыл установить в программу домашний адрес и по пути застрял в какой-то женщине, которую утром не мог узнать. Горбачевский стучался к себе в дверь, плакал, просил, чтобы впустили, что это в последний раз. Открылась дверь напротив, оттуда вышла жена Горбачевского Таня и на пинках, не давая встать на ноги, загнала в квартиру пьяницу и забулдыгу. Дверь, в которую стучался Горбачевский, так и не открыли.
Но вернёмся к началу этого праздника. Уж так получилось, что Михаил Дмитриевич из-за своего экстравагантного поступка стал героем дня. Он, так сказать, задал тон всему мероприятию. И, когда мы выпили по первому кругу, я его и спросил: «Вот вы, Михаил Дмитриевич, участник Великой Отечественной войны. А случалось ли там с вами что-нибудь забавное, весёлое?». Блаженно вдыхая аромат вина, разлитого по кабинету, Михаил Дмитриевич ответствовал: «А как же!». И рассказал о том, как в первый день, по прибытии на передовую, поставили его в лесочке охранять сон бойцов. Выдали ему автомат и приказали ходить вокруг бревенчатого домика, внутри которого, прямо на полу, рядком, улеглись отдыхать солдаты. Но топтаться, по сути, без дела рядовому Смурыгину показалось тоскливо. Раз, другой прошёлся он вокруг домика. И в пятый и в десятый. А потом подумал: вот у него в руках автомат. А каковы его возможности? Пробьет ли он, к примеру, стенку из толстых брёвен? И, не долго думая, рядовой Смурыгин нажал на курок и аккуратно прострочил по середине бревна. Оказалось - сильна наша советская техника. И с таким нашим оружием мы непременно победим проклятого фашиста. Потому что пули из автомата Смурыгина прошили толстое бревно насквозь и повтыкались в деревянный пол, прямо напротив ряда подушек, на которых лежали головы наших советских бойцов. Никто физически не пострадал. Выскочили все из дома в подштанниках. Когда узнали о том, что это Мишка Смурыгин опыты с оружием производил, дополнительные испытания, его чуть тут же самосудом не убили. Потом ещё раз хотели расстрелять через трибунал, но назавтра намечался бой, и трогать молодого озорника не стали. Решили простить, потому что всё равно его должны были убить завтра. И завтра был бой. И такой, что, действительно, в живых почти никого не осталось. А рядовой Смурыгин потом дошёл до Праги а, впоследствии, и до нашей редакции, где всего минут двадцать назад с успехом разбил об стенку бутылку вина.
Из нас всех он был единственным, кто в тот вечер достаточно твёрдо оставался держаться на ногах и пошёл домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58