Теодорович смеялся над его никчёмной писаниной:
– Ваше превосходительство, бросьте писать, никакого от этого толку не будет. А если имеете такой нестерпимый зуд к писательству, заставьте Ирин-Миша рассказывать вам сказки и записывайте их. Фольклор всегда есть фольклор – пригодится. Академия с руками у вас оторвёт его. А вы, молодой человек, – обращался Теодорович к Судакову, – не хотите ли почитать библию? Могу в дороге уступить, а я почитаю Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе», тоже прихватил с собой…
– Благодарю вас. Эти книги – оружие врага. Мне они ни к чему. На меня они никакого действия не произведут.
– Ха! Вражеское оружие! Ха! – изумлялся, раскрывая широченный рот, Теодорович. – Читали бы тогда ради познания этого оружия, чем оно сильно, и в чем его уязвимость… Молоденек, молоденек!.. Вы думаете, я только такие книги читаю? Нет. Я не взял с собой Пушкина, Шекспира, Ибсена и прочее, прочее, потому что эти книги в бывшем Устьсысольске или хоть в Троице-Печорске я найду. Библию и Кронштадтского – едва ли.
– А современных писателей читаете? – спросил Судаков из простого любопытства.
– Как вам сказать, чадо? Читал, да, да, читал. Бунина, Куприна и Горького. Люблю больше всех Мережковского, что со мной поделаете – люблю! А вы его и в руки не брали и в глаза его книг не видели. Я имею свой взгляд на вещи. Слишком много этих нынешних писателей появилось. И идут они не естественным, а искусственным путем в литературу. А что и как они пишут? Не от жизни и не от классических традиций. Из кабинетной тиши и личного мирка, без всякой философии. Вроде бы и грамотно – печатать можно, а читать нельзя!.. Нельзя, голубчик. «Мощи» Калинникова – мразь! «Без черемухи» и «Луна с правой стороны»– разврат!.. Хорошего поэта Есенина заплевали. В «Романе без вранья» больше гадости, чем правды. Что вы хотите?..
– Над тем, что вы говорите, надо подумать, – мрачно ответил ему Судаков. – Странно, что вы любите Есенина.
– Я не сказал, что люблю. Я сказал – хорошего поэта, – повторил Теодорович, закрывая библию и поправляя в железном светце догоравшую лучину. – Может быть, по-своему хорош и Маяковский, но я к нему равнодушен. Странная судьба у этих двух поэтов, не правда ли? Тёмна вода в облацех. Без воли божьей ни единый волос с головы не падет. Воля божья и есть судьба. Конечно, к Есенину я пристрастен. Нравятся его ранние стихи. И Клюев хорош, но излишний запах ладана от его стихов может оттолкнуть современную молодёжь, выращенную на политграмоте и на Демьяне Бедном. Да, кстати, не приходилось ли вам, молодой человек, читать в списках распространенное письмо Есенина «Ответ евангелисту Демьяну», письмо в защиту распятого Христа?..
– Нет, не приходилось. Но слыхал о таком письме. Знатоки говорят, что это провокация: не Есенин писал такое, а будто бы одно духовное лицо, и распространением того письма главным образом занимались люди, стоящие близко к церкви.
– Может быть, может быть. Между прочим, и в моём следственном деле присовокуплена копия такого письма, мною переписанная…
– Вот видите!..
– Вы, конечно, романтик… Едете на север добровольно. Строгость уголовного кодекса вас пока не коснулась, и не дай бог, избави бог!.. Но блаженны изгнанные правды ради, яко те унаследуют царство небесное.
Долго еще философствовал и мудрствовал Теодорович. Судаков, не вникая в суть его дальнейших рассуждений, думал о том, что сказал этот стреляный, злобствующий волк о литературе.
Закончив разговор с Иваном Корнеевичем, Теодорович спрятал болтавшийся крест за ворот толстовки, широко зевнул и полез на полати, застланные свежей соломой.
– Ваше превосходительство, – обратился он к бывшему вице-губернатору Одессы. – Разбудите меня, как стихнет погода.
– Почивайте с богом, – ответил тот, не отрываясь от своей бесконечной писанины. – Без вас, ваше преподобие, не сдвинемся с места.
Перевалили за половину пути. И, как ни странно, за исключением Ирин-Миша, никто из четырех спутников не торопился в Сыктывкар.
Даже Судаков привык к попутчикам и не спешил с ними расставаться. Очень уж своеобразны эти отживающие свой век люди. И они к Судакову относились доверительно. В разговорах с ним и между собой не стеснялись задевать острые вопросы. Им казалось, что, «получив своё», терять им более нечего. Остались в их распоряжении одни только воспоминания о прошлом, да где-то вдали от шумной городской жизни, в таёжном углу Севера, местечко под неприветливым небом – последняя пристань. Правда, три года – срок небольшой, милостивый, но за это время можно с тоски умереть. А какая гарантия, что срок не может быть продлён? Так они вслух размышляли все трое, и Судаков не мешал их весьма несветлым рассуждениям.
Однажды, на ночевке в зажиточной семье, подвыпивший капельмейстер «двора его величества» Афанасьев разъярился и, стуча кулаком по столу, неизвестно к кому, в пустоту обращаясь, угрожал:
– Мы ещё им припомним!.. Мы не забудем… Мы ещё отомстим… нас не возьмёшь… – При этих словах он показывал Судакову и Ирин-Мишу массивный серебряный перстень:
– Гляньте, что тут изображено?
– Стожок сена будто… – подслеповато разглядывая гравировку на перстне, отвечал Ирин-Миш.
– А по-вашему?..
– Не знаю, не пойму, – отвечал Судаков.
– Ага! И никто не угадает, – кичливо заявлял капельмейстер. – Мне подарил перстень б-б-большой человек! В Соловках отбывал. Это есть башня Соловецкой крепости. Будет окончательный расчёт, эту башенку припомним…
– Ну, вы, капельдудка! Поосторожнее. Мы тут не одни. Это не в камере, так расходиться. Уймись!.. Притихни! – предупреждал бывший вице-губернатор.
Судаков усмехнулся, сказал:
– Отводит душеньку человек!..
– Да, да, отвожу, и себя отвожу к чертям на кулички.
– Только напрасно вы горячитесь. Никому и ничего вы не припомните, никому вы не отомстите. Вы, наверно, и раньше не были зубасты, а теперь совсем обезвреженный, беззубый. Плохи ваши дела, если опираетесь на столь ненадежный бастион, как башня Соловецкой крепости. Символично, но… песня спета. Прошлому возврата нет. И не будет!
– Как сказать? Историю революций вы знаете? – возразил Афанасьев. – Что было во Франции?.. Где Конвент? Где Парижская Коммуна? Ага!?
– Афанасьев, перестаньте. Тихо, тихо!.. Нельзя так. ГПУ – оно и в Коми есть… Зачем себя подвергать?.. – предостерегал его Иванов. А Теодорович тем временем, увидев на шкафу старый граммофон с ржавой трубой, спросил хозяина:
– Скажите, играет?
– Хрипит, но играет.
– Надо смазать. Керосинцем, или маслом машинным. Дайте-ка я посмотрю.
Граммофон водрузили на стол. Теодорович отвинтил трубу, раскрыл ящик, повернул кверху дном и слегка стукнул кулачищем. Из граммофона, как обезумевшие, выскочили сотни тараканов – больших и малых – и расползлись по столу.
– Вот отчего хрипота. Тут, хозяин, от такой живности телега и та не сдвинулась бы с места. Пластинки есть?
– Были. Все перебиты в праздник, в Николу. Новых не купил ещё…
– Ну, хорошо. У меня найдётся. – Теодорович порылся в своём чемодане. Из свертка белья достал картонку. В ней – несколько пластинок и коробка иголок.
– Я вижу, весёлые вы люди! – удивился Судаков. – Пластиночки хорошо для разнообразия в пути. Послушаем, послушаем.
С хрипом и треском покрутили у граммофона ручку. Пружина упруго сопротивлялась, но когда поставили на круг пластинку, граммофон, отдыхавший с вешнего Николина дня, теперь словно обрадовался, что его освободили от назойливых насекомых и дали возможность показать себя в действии. Сначала вроде бы прокашлявшись, потом крякнув, он запел громко и речисто: «Да воскреснет бог и расточатся врази его!»
Теодорович просиял весь. Хозяин начал креститься. Судаков в недоумении от такого песнопения, вытаращив удивленные глаза на Теодоровича, сказал:
– Да вы что, гражданин?.. Нет ли чего другого, поудобнее для слуха?
– А это понимать надо! Понимать! – торжествовал Теодорович, ухватив обеими руками ящик граммофона.
Ирин-Миш хохотал, надрываясь:
– Церква! Обедня, ха-ха!..
– Добро, добро! – похвалил хозяин. – Только бы потише. Народ сбежится. На улицу слышно. – Он снял с граммофона трубу, но и без трубы, в никелированное, изогнутое горлышко, хотя и немного тише, однако разносились на всю избу слова псалма: «Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут грешники от лица божия…»
– Ну и ну! – разводил руками вице-губернатор.
Когда псалом кончился, Теодорович нараспев повторив начало его, признался:
– Уезжая, пластиночки эти прихватил. Поняли? Мною, мною напеты эти священные слова. Ещё до революции, конечно, когда в Петербурге на Садовой была музыкальная фирма Винокурова и Синицкого. Берегу как зеницу ока!..
Он стал заводить другую пластинку. Попросил хозяина поставить на своё место трубу, ибо следующим номером будет весьма безобидная русская песня:
Гай-да тройка! Снег пушистый,
Ночь морозная кругом…
Афанасьева растрогал столь неожиданный концерт. Он закопошился около своего большого старинного с медными замками чемодана, достал никогда здесь не виданную и не слыханную черную с серебряными клавишами флейту, вставил мундштук и, когда кончилась пластинка, решительно и властно заявил:
– Посторонитесь, Теодорович. Дозвольте мне теперь сыграть вам одну вещь: музыка князя Львова на слова поэта Жуковского!..
И вместе с первыми звуками по раздутым щекам Афанасьева потекли крупные слезы. Он их не стыдился, не смахивал, словно и не замечал, увлеченный игрой. Теодорович уткнулся лицом в столешницу, ни на кого не глядел. Бывший вице-губернатор Иванов дрогнул, потом сжался весь, вскочил с лавки, отошёл чуть-чуть в сторону, встал и простоял до конца навытяжку, как на параде.
– Они не понимают. Они ни разу не слыхали в жизни этого, да ещё в исполнении такого инструмента и мастера, – вытирая платком лицо, дрожащим от волнения голосом проговорил Афанасьев, кивая на Судакова и хозяина.
– А я слыхал! Слыхал раз только. Я знаю это чего!.. – торопливо заговорил Ирин-Миш.
– Ну, что ты знаешь? Да, ты немолод, ты мог слышать, но едва ли!..
– Не едва ли. Не едва ли! Этакое играли у нас в Усть-Сысольске в царские дни и когда приезжал сам губернатор… – подтвердил ко всеобщему удивлению Ирин-Миш.
– Во чёрт! Помнит, помнит!..
– Что это? Монархию разводите? Царский гимн? Да?.. Нет, уж это слишком. Вы можете так доиграться, что… Нет, нет, я вам дальше не попутчик. После такого концерта я с вами не ездок, – неожиданно и решительно отмежевываясь, заявил Судаков. – До Сыктывкара я буду добираться без вас. Ну вас к чёрту!
– Я с тобой, я с тобой, – напросился Ирин-Миш. – Доедем без музыки. Нам весело без музыки. Они сами собой. Мы – тоже…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
С ЭТОГО постоялого двора поехали порознь. Трое, ехавших по «пятьдесят восьмой», отстали. Судакову вдвоём с Ирин-Мишем было даже веселей, проще. С полуслова они понимали друг друга. На ночлегах, да и в дороге в санях и розвальнях – где как придется – Ирин-Миш готов был рассказывать сказки без конца. Ивана Корнеевича он называл теперь по-своему «Корень-Вань». Судаков не возражал.
– А ты, Корень-Вань, не дивись, – говорил Ирин-Миш, вспоминая оставленных попутчиков. – К нам много в Коми таких наехало. Куда девать? Пусть едут, у нас не тесно. Не делай вреда – живи. Спасибо скажем, хоть поп, хоть князь-генерал, хоть купец, трудись – спасибо скажем. А ты партейный?
– Да.
– То-то вижу, испугался этих. С них горсть волосья, а с тебя спросить могут: «Боже царя храни» слушал? Слушал музыку. Ничего, брат, за музыку отвечай, почему не вырвал капельдудку изо рта этого музыканта? Отвечай, ха-ха! Вот тебе и на! Не доехал до места, а уже к ответу. Могло так быть? Могло. Ладно-хорошо. Дружи со мной. Я в Сыктывкаре под каланчой живу. Своя фатера. Баба есть. Ребятишек нет. Поздно спохватились. Я тоже партейный. Пятый год кандидат. Из-за выпивки не переводят. Как думаешь, Корень-Вань, с почётной грамотой переведут в члены?
– Не ручаюсь.
– Я тоже не ручаюсь. Нынче строго. Как, по своей воле едешь?
– Конечно, по своей.
– Хорошо, хорошо. Мы таких любим. И ты Коми полюбишь. Хороша Коми-Му. Верно, хороша! Поживёшь – увидишь. Где такие реки – Сысола, Вычегда, Печора? Нет таких! Рыбы полным-полно. Уток черным-черно. Ягод в лесу: на часок выйди – полная корзина. Ружьё купи. Белок бить палкой можно. Одну убил, два рубля получи. Жить можно. А красоты всякой – глазом не охватить: леса, леса, а около Троице-Печорска кедры, орехи растут. Вот где белок! На недельку съезди и – бабе шуба готова. Не женат?
– Нет, не женат.
– Найдём невесту. Девахи коми – красотки. Белолицы-круглолицы. Поясница – две руки не охватят. Это наши. Своя порода, коми. Есть другая порода: волос черный, брюхо узкое, подбородок долгий, брови густые – это французская порода.
– То есть как так – французская?
– Очень просто. Кутузов с Наполеоном воевал. Две тыщи пленных к нам послал. Около Устьсысольска жили. Наших коми девок замуж брали. Наплодили. Селение и сейчас «Париж» зовётся. Поедем мимо – покажу. Если тебе хозяйку-работницу, бери коми-девку. Если в люди напоказ, шуры-муры, танцы-манцы, бери французскую породу, не ошибёшься.
– У тебя чья порода?
– У меня? Своя, коми. На восемь годов меня старше. Приданое было: две хороших собаки, корова, одежи два сундука. Носить не износить. Ты не задорься. Сундуки – наплевать. Человека надо. Правильно?
– Правильно…
Разговор этот мог бы продолжаться без конца. Было о чём Ирин-Мишу поговорить, а Судакову послушать. Особенно, когда речь зашла о делах житейских, о женитьбе. Но тут возница, сидевший на облучке, перестал мычать себе под нос бесконечную песню, велел им сойти с розвальней – постоять или идти вперёд, а он должен спуститься около моста на ручей, напоить лошадь.
– И я попью чистой холодянки, – надоумился Ирин-Миш. – Вода тут лесная, ключевая. Сверху промерзает, а внутри бежит-бежит по камням, буль-буль, будто разговаривает. Пойдём, Корень-Вань, послушай музыку ручья. Я всегда в этом месте пью. Ты не пей. Простудишься. Привычка надо…
Ирин-Миш сбежал с отлогого берега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40