София покачала головой. Боже праведный, почему надо опять все это заново переживать? Чего хорошего можно этим добиться?
Пора уже ей включить свет. Тьма сгущалась, но София сидела прикованная к месту. Она не часто думала о той ужасной ночи, почти двадцать лет назад, ночи, когда умер Луи. О некоторых вещах вспоминать слишком больно, сознание блокирует их, словно их не было вообще. Именно так долгое время было со смертью Луи. Но не сейчас. Сейчас некий ключ отомкнул прошлое, И этим ключом была Джулиет.
София всматривалась в темнеющий сад и вспоминала, как все случилось той ночью. Сначала было празднество, блестящий светский раут, подпорченный ее беспокойством о бизнесе и семье, страхом, который не покидал ее и все возрастал, потому что источником ее беспокойства был Луи – ее любимый Луи, – и она больше не собиралась прощать его. Потом была поездка домой и колющее ощущение в душе, которое все росло и пугало ее, потому что она стала воспринимать это заурядное чувство как предзнаменование чего-то ужасного, что должно произойти. София не раз убеждала себя, что она глупа, что у нее чересчур развито воображение и она слишком уж близко к сердцу воспринимает все. Но горький опыт доказывал ей, что она всегда шестым чувством ощущала приближение беды и реагировала на это растущей, как снежный ком, паникой. Отчего ей так страшно, думала София, в то время как машина с шофером подвозила ее к дому. Какая бы ни была беда, но она на самом деле бродит поблизости.
Явственно, несмотря на то, что прошло столько лет, она вспомнила первый проблеск окон Ла Гранжа сквозь деревья, высаженные вдоль аллеи. Несмотря на поздний час, в нескольких комнатах первого этажа горел свет, и она поняла, Что Луи должен быть дома. Она не знала, радоваться ли ей по этому поводу или огорчаться. По крайней мере он не улетел в Лондон, как часто делал на уик-энды, чтобы примкнуть к высшему лондонскому обществу, которое ему не мог обеспечить устоявшийся, старомодный Джерси. Но дни, когда Луи оставался дома, неизбежно проходили в спорах или даже еще хуже.
София позволила мыслям улететь прочь, и вакуум тут же заполнили обрывки разговоров.
Шофер Легран, остановив «мерседес» у парадной лестницы, спросил:
– Будут еще какие-нибудь распоряжения, миссис Лэнглуа?
И ее собственный голос, вполне нормальный, несмотря на клокотавшую внутри нее бурю:
– Нет, Питер, спасибо. Я войду сама. Поезжай домой.
Она ненадолго задержалась на ступеньках, мысленно набираясь мужества, чтобы войти, и надеясь, что Луи, вероятно, уже в постели. Она не хотела больше споров. Но сегодня…
– Бабушка! Выпьешь что-нибудь на ночь? – София чуть не подпрыгнула. Она настолько заплутала в своих воспоминаниях, что не услышала, как Джулиет постучала в дверь.
– Что-нибудь на ночь? – Даже ей самой ее голос показался натянутым и отдаленным.
– Да. Какао? Овалтин? А может, что-нибудь покрепче?
– Нет. Думаю, нет.
– Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо.
– Тогда почему сидишь в темноте?
– Я люблю темноту, дорогая.
Эта благословенная тьма, мягкая и окутывающая все вокруг, скрывающая безобразие многочисленных грехов.
– По крайней мере, выпей немного овалтина. Он поможет тебе заснуть.
– Очень хорошо. – София больше не могла утруждать себя пререканиями. – Если ты настаиваешь. Но, пожалуйста, не включай свет, Джулиет. Пока не надо.
Джулиет вышла, закрыв за собой дверь. Если бы все это было так просто, подумала София. Если бы только чашка овалтина развеяла воспоминания, что мучают ее! Но было нечто такое, что она не могла забыть. Нечто, что останется с нею на всю жизнь. И в том числе – эта ужасная ночь.
Тьма за окном теперь была полна призраков. София закрыла глаза, прижала руки к лицу, силясь отогнать видения, но все было тщетно. Вид тела Луи навечно отпечатался в ее памяти, она видела это так же отчетливо, как тогда – его распростертое на ковре в гостиной тело. Кровь запеклась на его светлых волосах и оставила огромную алую кляксу на белой льняной рубашке, более темное пятно распространялось по ковру. И теперь она содрогнулась так же, как и в ту ночь, когда пальцы ее сжали пистолет, который был у нее в руках. Это был пистолет Луи, который он незаконно привез на остров и хранил у себя из тщеславия, а больше из бравады. Она знала, что ничего хорошего из этого не получится. И ее безошибочная интуиция не подвела. Но было уже слишком поздно. Луи был мертв.
Несколько минут она, застыв и вздрагивая, стояла и глядела на его распростертое тело; потом подошла к телефону и набрала номер 999.
– Это София Лэнглуа из Ла Гранжа, – произнесла она, когда ответил оператор. – Мне нужны «скорая помощь» и полиция. Я только что застрелила моего сына.
Они, конечно, допрашивали ее. По крайней мере, Джон Джермен. Инспектор полиции, казалось, был даже рад принять ее версию. Он ухмылялся – она это помнила, – именно ухмылялся в ответ на каждое ее слово. Но она абсолютно ни на что не реагировала. Ничто не имело для нее никакого значения, кроме того, что Луи мертв.
Это было одной из причин, почему она была столь нетерпелива с Джоном Джерменом – бедняга Джон! Его вытащили из постели, чтобы он обвинил свою старинную любимую приятельницу в убийстве сына.
– Ради Бога, София, почему? – вопрошал он, глядя ей в лицо через выскобленный деревянный стол в комнате для допросов. – Почему?
Она смотрела в пространство. Ох уж эта яркая голая лампа над столом! Ничего удивительного, что она так любит сейчас темноту! Она подумала, что, если расскажет ему все, что знает, с самого начала, скажет, что знала, что когда-нибудь что-то в таком роде произойдет, он сочтет ее сумасшедшей. Это погубит остатки ее гордости, а гордость – это, пожалуй, все, что у нее осталось.
– София, я спрашиваю, в чем тут дело? – настаивал Джон Джермен.
– О Джон, – тихо сказала она. – Ты точно должен это знать?
Он нахмурился. Взор его был затуманенным – словно он глубоко спал, когда телефонный звонок разбудил его. Волосы были растрепаны, один угол воротника рубашки завернулся под пуловер, а другой торчал наружу.
– Нет, София, я не знаю, – раздраженно ответил он.
– В таком случае, Джон, я тебе не собираюсь ничего говорить.
Он разозлился. Она тогда поняла это и знала сейчас. Джон никогда не простил ей то, что она поставила его в такое положение. Но это меньше всего волновало ее.
«Я им не сказала, – подумала она. – И по крайней мере во время суда надо мной они не докопались до прошлого». Конечно, весьма возможно, что старые островитяне, те, у кого долгая, склонная к подозрениям память, обсуждали все это между собой и пытались распутать нити, которые лучше бы было забыть. Но во всяком случае их не вытащили на поверхность. Она лишила их этого.
И не только остальных, но и себя тоже. Были еще кое-какие моменты, которые она хотела бы забыть, и воспоминания, запятнать которые ей было бы невыносимо. Что бы там ни случилось, этого из нее не вытащили бы и клещами. Даже если ее отправят в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, она все равно откажется говорить.
София дала тогда себе этот обет, и сейчас, глядя в темный сад, она напомнила себе о нем.
То, что все началось с Дитера, останется ее тайной.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Джерси, 1938
На вершине холма зеленел лес, а трава на лугу была довольно высокой, чтобы можно было снова косить ее: в это нетронутое море вползала серая лента асфальта, разрезавшая долину внизу. У дороги валялись два велосипеда, небрежно брошенные на живую изгородь, а в сторону леса направлялись двое. Мальчик, высокий и атлетически сложенный, целеустремленно вышагивал своими длинными ногами, легко прокладывая борозду в траве. Пухленькая девочка в широкой хлопковой юбке в сборку, стеснявшей ее движения, и в сандалиях изо всех сил старалась поспеть за ним.
– Дитер! – задыхаясь, позвала она. – Дитер, подожди меня!
Он повернулся и поглядел на нее через плечо.
– Пошли, копуша!
– Не могу! У меня закололо в боку! – Но ей самой же стало смешно, когда она произнесла это. Да она и так слишком много смеялась все эти дни.
– С такой скоростью мы будем тащиться целый день. Ты же можешь идти быстрее!
– Нет! Говорю же тебе, нет!
– Ну ладно. Поскольку я джентльмен, я тебя подожду.
Она устремилась к нему. Ноги ее болели, сердце колотилось от усилий и от того, как он стоял, засунув руки в карманы шорт. Под лучами солнца его светлые волосы отливали золотом, на красивом, но довольно серьезном лице играла полуулыбка.
Это мой парень, подумала она с гордостью, и от этого острая боль у нее в боку стала еще резче. Мой собственный, первый настоящий парень.
Когда она подошли поближе, он протянул ей руку и помог пройти несколько последних шагов.
– Дитер, не надо! Я не могу! Я больше не могу, говорю тебе!
– Но я же помогаю тебе.
– Нет, не помогаешь. У меня ноги больше не работают. Ты просто выдернешь мне руку!
– О бедная малышка! – поддразнил он. – Тогда отдохни.
Она остановилась, уперев руки в бока, и обернулась назад посмотреть, сколько они прошли, выжидая, пока восстановится дыхание. За тропинкой простирались луга, ровные и золотисто-зеленые, дальше за ними – море, голубое, как колокольчики, что покрывали весной лесистые холмы: оно встречалось и сливалось с небом легкой лентой дымки.
Джерси. Сорок пять квадратных миль сочной земли, ограниченной берегом с запутанными запрудами и выступами, пещерами, пластами обнаженной породы и скалами Джерси, где покрытые лесом долины сбегали прямо к морю, а огромные, как карликовые деревья, гортензии буйно разрастались долгим сезоном цветения голубыми и розовыми гроздьями. Джерси, остров гранита и сланцеватой глины, родина, которую она любила так сильно, что готова была броситься на нее и крепко обнять эту теплую плодородную землю. Несколькими неделями раньше она читала «Ричард II» Шекспира. Ее буквально опьянили слова Джона Ганта: «Сей новый рай земной, второй Эдем. От натисков безжалостной войны самой природой сложенная крепость» – эти слова могли быть написаны об Англии, но София Картре сочла их совершеннейшим описанием Джерси.
«Сей камень драгоценный в серебристом море…» – бормотала она про себя, на какой-то миг растворившись в безбрежной славе любви и жизни. Ей было тринадцать лет, и весь мир лежал у ее ног.
– Ну что, лучше? – спросил Дитер, и когда она кивнула, он снова пошел, устремляясь к высшей точке поля, потом во весь рост растянулся на траве, закинув руки за голову и подняв колени.
Она посмотрела на него, и сердце ее в который раз рванулось от этой горько-сладкой муки. Она каким-то чутьем понимала, что чувство это так эфемерно, что его надо ухватить обеими руками. Нет, не ухватить – оно для этого слишком драгоценно, но наслаждаться им и молить: «Останься, пожалуйста, останься»…
Дитер! – попыталась вымолвить она, но не могла говорить, потому что была слишком счастлива, чтобы сказать хоть слово. Она села рядом с ним, подогнув ноги под своей широкой сборчатой юбкой. Трава щекотала ее обнаженную кожу. Через мгновение Дитер тоже сел, обнял ее и нежно притянул к себе. Губы их сомкнулись, по ней пробежала легкая дрожь, а острая сладость все нарастала, разбегалась по венам так, что каждая частичка ее тела пробудилась к трепетной жизни. Они вместе упали в траву, тела их мимолетно соприкасались, а губы искали друг друга с жадным бесстрашием непорочной юности. Поцелуи их становились все продолжительнее, глубже, она прильнула к нему в блаженном неведении о стремительном потоке вожделения, который прорывался в его сильном молодом теле. И когда он был больше не в состоянии переносить мощные призывы подавляемой страсти и оттолкнул ее, откинувшись на спину, она почувствовала себя обиженной.
– Тебе это не правится, Дитер? Ты больше не хочешь меня целовать?
– Конечно… но я хочу не только этого, – грубовато сказал он, и щеки вдруг жарко запламенели, когда она поняла смысл сказанных слов.
– О… Я понимаю…
Она устроилась на сгибе его руки, положив голову ему на плечо, при этом тщательно избегая касаться его телом. Солнце грело ей лицо, она закрыла глаза, прислушиваясь к шелесту и стрекотанию кузнечиков в траве и чувствуя, что страсть все еще покалывает нервные окончания, посылая легкие импульсы в нежное лоно. Она понимала, что ей не следует поощрять Дитера. Это будет слишком глупо и неправильно. Но как же ей хотелось снова припасть к нему, испытать его объятия, зарыться лицом в его шею, почувствовать солоноватый запах его нагретой солнцем кожи и даже ощутить его вес на себе, чтобы он сокрушил траву и дикие цветы, вдавливая ее в твердую горячую землю. Но это может вызвать неприятности, а этого Софии хотелось меньше всего. И не только потому, что она боялась, что скажут мать с отцом, если она принесет им бесчестье, хотя она подозревала, что ей здорово придется заплатить, если мама узнает, что она лежала на траве и целовалась с Дитером, – нет, все было намного сложнее. Хорошо воспитанные девушки из порядочных семей не должны позволять мальчикам делать с ними такое до тех пор, пока они сами этого не захотят. В любом случае София решила, что умрет от стыда, если Дитер дотронется до ее тела под одеждой. И какое при этом имеет значение, как она трепещет и волнуется, когда он целует ее!
Когда раздражающее возбуждение начало понемногу убывать, София чуть-чуть приоткрыла глаза и искоса поглядела на Дитера, думая о том, как ей повезло, что у нее такой парень, и какой ей надо быть осторожной, чтобы ничего не испортить. Она знала, что все подруги завидуют ей, потому что их приятели – если вообще они у них были – в большинстве своем были прыщеватыми школьниками, которых они знали всю жизнь, в то время как Дитеру было семнадцать (он был на четыре года ее старше), такой красивый, что дух захватывает, да еще иностранец, что придавало ему дополнительный блеск. Он был официантом в гостинице в Сент-Хелиере, принадлежавшей родителям Софии, и когда он в начале сезона приехал и поступил на работу, София немедленно влюбилась в него.
Лола Картре, мать Софии, основываясь на личном опыте, не поощряла дружбу между своими детьми и персоналом, кроме того, она испытывала глубоко запрятанное подозрение к немцам как к расе и немного стыдилась этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74