И вот с такой, ни на чем не основанной уверенностью, что все у нее получится, она наскоро попила чаю, съела пару вареных картофелин и, одевшись потеплее, захватив рюкзак, отправилась на Киевский вокзал.
В ледяном трамвае, не согреваемом дыханием набитых в нем людей, Вера Глебовна стояла, прижатая к замороженным окнам задней площадки, и вскоре холод, шедший от них, стал проникать через старенькую, приобретенную в тридцатых годах шубенку.
В трамвае было необычно тихо. Только покашливание простуженных людей прокатывалось с площадки на площадку. Люди ехали на работу. Не отдохнувшие как следует в своих холодных, просквоженных комнатах, не согретые наскоро проглоченным скудным завтраком, ехали хмурые, озабоченные нерадостными сводками Информбюро. Хоть и ушла беда от самой Москвы, но война-то продолжалась и представлялась уже ясно - долгой и кровопролитной.
После эвакуации учреждения, где она работала, Вера Глебовна почти никуда не ходила. Магазин, булочная, иногда рынок - этим и ограничивались ее выходы из дома. И сейчас она с каким-то обостренным интересом всматривалась в похудевшие, поблекшие лица женщин, несших в своей душе тот же страх за близких, то же горе, то же страдание, что и она.
После ареста мужа Вера Глебовна, как и после революции, болезненно переживала особость своей судьбы. Ведь ее горе было только ее горем, ну и горем еще нескольких женщин, стоявших вместе с нею в очереди на Кузнецком мосту в приемной, и нескольких близких и неблизких знакомых, с которыми произошло то же, что и с нею. А вокруг шла обычная, как ни странно это было для нее, жизнь: люди работали, строили планы на будущее, ездили по путевкам отдыхать в Крым или на Кавказ, снимали на лето дачи, ходили в театры, в рестораны... Улицы Москвы украсились неоновыми рекламами, новыми красивыми фонарями на высоких мачтах, в магазинах появилось все, вплоть до паюсной икры и балыков, булочные ломились от белейших французских булок... Людям действительно стало легче и сытнее жить. И от всего этого еще острее чувствовала Вера Глебовна свое отчуждение от остальных.
Когда началась война и горе захлестнуло всю страну, когда почти в каждый дом, в каждую квартиру полетели похоронки, Вера Глебовна оказалась не самой несчастной - ее сын был пока далеко от войны, а муж хоть и не с ней, но живой, над ним не рвались снаряды, не свистели пули, и была надежда на его возвращение, правда, нескорое. И опять она как-то выделялась своей участью среди других. А вот сегодня, когда ее сын в нескольких километрах от фронта и его ждет такая же жестокая судьба, как мужей и сыновей этих едущих в трамвае женщин, когда ее душа полна той же мукой, что и души этих женщин, она, наверное, впервые в жизни ощутила умиротворяющее и даже радостное чувство общности с другими людьми. Стало как-то спокойно и легко. Такой успокоенной сошла она с трамвая и вошла в вокзал.
Там было много людей, но не было вокзальной суеты. Люди молча сидели, кто на скамейках, кто на полу на своих вещах. Вера Глебовна не любила толпы. Еще со времени революции, когда тихие и вежливые раненые солдатики из лазарета, относившиеся к ней с уважением, называющие "сестрицей", вдруг превратились в совсем других - озлобленных, орущих, грубых... Она помнит, как при отъезде из Петрограда на Николаевском вокзале ее толкали, материли и как это было страшно, непонятно ей. Но сейчас, тут, в этой вокзальной толпе, ей не было одиноко. Она вглядывалась в усталые, измученные лица, в которых и горе, и растерянность, опять ощущая какую-то близость с этой массой.
Вскоре она пробралась на перрон. Там стоял санитарный поезд и шла выгрузка раненых. Вера Глебовна остановилась. Мимо нее проходили красноармейцы с перевязанными головами, руками, на костылях, проходили кто в грязных, изорванных шинелях, кто в полушубках, уже не белых, а зеленовато-желтого цвета, у кого-то в пятнах крови, у кого-то обожженных. Проходили молча и какими-то отрешенно-удивленными глазами оглядывали вокзал, словно не веря, что они в Москве, а громыхающий и нещадный фронт остался позади. За ними поплыли носилки с тяжелоранеными, и Вера Глебовна, окаменевшая, сдерживая слезы, смотрела на обострившиеся, будто прозрачные лица, то совсем юные, то обросшие седоватой щетиной, морщившиеся от боли, когда санитары сбивались с шага и дергали носилки...
Но, как ни странно, вид этих перемолоченных войной людей не привел ее в отчаяние, не усилил страха за Андрея - ведь они остались живыми, значит, не так уж неизбежна смерть на войне... И вот один из легко раненных подошел к ней:
- Спичек нет, мать?
- Сейчас...- Она стала судорожно шарить по карманам, ища спички.- Вот, пожалуйста.
Красноармеец прикурил, посмотрел на нее.
- Своего ждете? - спросил хриплым, простуженным голосом.
- Нет. Мне в Малоярославец надо. Сын там...
- Брали мы как раз этот городишко. Дали там немцам. Небось до сих пор трупы ихние валяются. Много их побили... Ну, спасибо за огонек.
- Подождите,- остановила его Вера Глебовна.- Скажите, как сейчас на фронте?
Раненый на миг задумался, затянулся два раза, потом сказал:
- Уперся фриц сейчас, не стронем никак. А вообще-то ничего. Ну, желаю вам,- он, опираясь на палку, заковылял догонять своих.
Она долго глядела ему вслед, пока не подошла к ней молодая женщина и не спросила:
- Тоже своего ищете?
- Нет. Мне надо в Малоярославец. Сын там.
- А мой на работу позвонил, где-то здесь эшелон их. Вот и ищу. Пойдемте вместе.
Они пошли по перрону, пока он не кончился. Сойдя со ступеней, вышли на разветвлявшиеся широким веером пути, забитые составами. Надрывно гудели и фыркали паровозы, туманя клочьями пара междупутья, из какого-то эшелона доносилась гармонь, разрывая сердце разлучной тоской, где-то лязгали буфера, тревожной трелью заливались свистки маневровых кондукторов...
Около вагонов толпились красноармейцы. Какие-то группки были в новеньких полушубках, другие в шинелях. Женщина кидалась то к одним, то к другим, спрашивая:
- Вы не из Сибири?
Но никто ей не отвечал. Только один разбитной боец рассмеялся:
- Чего узнать захотела? Тайна это военная. Поняла?
- Какая тайна? Мужа мне надо найти.
- А чего его искать? Вон мужиков сколько! Выбирай любого.
- Не до шуток, ребята. Звонил он. Где-то тут, на Киевском, эшелон их стоит. Ну, скажите, с Сибири вы или нет?
- Нет. С другого мы места. Иди дальше,- махнул боец рукой.- Там эшелонов тьма стоит.
- Неужто не найду?! - в отчаянии вскрикнула женщина и побежала вперед.
Вера Глебовна осталась одна. Она растерянно озиралась, не зная, кого же спросить, куда отправляется эшелон, и уже понимая, что ей, наверно, никто не ответит.
- Вы тоже кого-то ищете? - спросил ее тот же красноармеец, заметив, видно, ее растерянный вид.
- Мне надо в Малоярославец... Вы не туда?
- Это нам неизвестно. Может, туда, а может, и не туда.
- А у кого я могу узнать? - спросила она
- Вон, у пассажирского вагона, кажись, начальник эшелона стоит... Только, боюсь, не скажет он вам.
- Почему?
- Не положено это знать. Тайна!
Вера Глебовна пошла к пассажирскому вагону, встала поодаль от военного в полушубке, перетянутом новенькими белесыми, не успевшими еще потемнеть ремнями, который разговаривал еще с двумя военными, и стала ждать, когда закончат те разговор. Высокий, в полушубке, несколько раз кидал на нее подозрительный взгляд, а потом, закончив разговор, направился к ней.
- Что вам здесь нужно, гражданка? - спросил резким, неприятным голосом, упершись в нее холодными глазами.
- Я... я получила письмо от сына. Он в Малоярославце, просит приехать... Я не видела его три года... Хотела узнать, ваш эшелон не туда?
Военный недоуменно пожал плечами:
- Вы что, совсем не понимаете, что на этот вопрос вам никто не имеет права ответить?
- Почему? У меня же письмо... Вот оно,- достает она письмо Андрея.
- Не трудитесь. Я ничего вам не могу сказать...
- Но как же? Я же мать... Сын едет на фронт... Я же должна его...начала взволнованно Вера Глебовна, но он перебил, крикнув военному у вагона:
- Комиссар! Подойди-ка сюда. Разъясни гражданке. Это по твоей части,и, круто повернувшись, пошел обратно.
Подошедший к ней военный, тоже в полушубке, но поменьше ростом, с мягкими чертами лица и не такой суровый, как начальник эшелона, слышавший, видимо, краем уха их разговор, спросил ее:
- Ваш сын в Малоярославце?
Она кивнула головой.
- Давно он там? - продолжил комиссар.
- Только прибыли... С Дальнего Востока. Он пишет, что пробудет, возможно, там несколько дней... Мне очень нужно его повидать.
- Да, я понимаю...
- Я не видела его почти три года...
- Не знаю, что вам и посоветовать,- участливо сказал комиссар.- В эшелон воинский вас никто не возьмет. Это исключено
- Что же мне делать? - упавшим голосом спросила она.
- Не знаю... Посторонних в эшелон брать запрещено.
- Но разве я посторонняя - воскликнула она - Я - мать!
- Не мучайтесь зря... Поищите другие пути.
- Их нет - других... И я буду ходить здесь день, если понадобится, и ночь, еще день, и найдется кто-нибудь с сердцем...
- Вы думаете, его нет у меня? Или вот у него? У всех оно есть. И у всех есть матери. Но есть строгие законы военного времени. Поймите это.
- Не понимаю... Я - мать! Я должна увидеть сына перед фронтом. Это мое святое право! - повысила она голос.- И ваши все законы и предписания военного времени перед этим священным правом - ничто!
Комиссар серьезно выслушал эту тираду, потом осторожно взял ее за локоть.
- Пройдемте немного,- и повел вдоль эшелона.- Я же тоже москвич, и мой дом не очень-то далеко отсюда, но я тоже не увижу мать перед фронтом.
- Позвоните домой! - воскликнула Вера Глебовна.
- Увы, наш телефон отключен,- пожал плечами комиссар.- Поверьте, мне сейчас не легче вашего, ведь до моего дома всего несколько километров, а не сто двадцать, как до Малоярославца. Не мучайте себя, идите домой. Будем надеяться, что все будет хорошо, что мы вернемся к своим матерям. Это одно, что сейчас можем. Прощайте,- комиссар протянул руку Вере Глебовне.
Она пошла дальше... Пошла, уже почти ни на что не надеясь, но уйти с вокзала тоже не могла. А вдруг, вдруг, думала она, подвернется какой-то необыкновенный, счастливый случай. Она прошла весь эшелон, пересекла пути и пошла к следующему эшелону, откуда доносился звук гармони. По дороге она спросила какого-то бойца, шедшего с котелком, не в Малоярославец ли они едут, но тот покачал головой, пробормотав: "Не знаю". Уже в конце этого эшелона, когда прошла фыркающий и обдающий парами паровоз, она увидела женщину, с которой начинала путь. Она стояла, обнявшись с нескладным красноармейцем в мешковатой шинели. Лицо ее сияло. Увидев Веру Глебовну, она крикнула:
- Нашла я своего! Вот он, мой Ванечка! - она схватила его за шею и повисла на муже.
Тот же, застеснявшись, видно, постороннего человека, отпустил ее, и она соскользнула с него, чуть не упав. Шутливо ударив мужа по руке, она подбежала к Вере Глебовне.
- Они в Юхнов едут! Мимо Малоярославца,- выпалила, запыхавшись.- Ваня, поди-ка сюда! - позвала мужа, который не очень-то охотно двинулся к ним, недовольный, что помешали его свиданию с женой.- Ваня, поговори со своим начальником. Сын вот у нее в Малоярославце. Надо помочь. Может, возьмут ее в ваш вагон.
- Лида... у нас с тобой-то времени в обрез...- начал было он, но жена оборвала:
- Ты чего? А ну, быстренько иди,- и подтолкнула мужа.- В санроте он, санитаром, нескладный-то мой. У них врач начальником. Молоденький такой, хорошенький... И в вагоне их мало. Возьмут они вас...
- Боюсь и надеяться,- тихо сказала Вера Глебовна и закурила.
- С войны начали? Я тоже балуюсь табачком. Все нервам легче.
- Я давно курю...
Женщина помолчала немного, часто оборачиваясь на вагон, куда ушел муж, потом вздохнула:
- Уж не знаю даже, радость ли встреча эта? Может, лучше и не видеться было? Скис мой совсем... Обнимает меня, а у самого руки дрожат. И у меня словно кол в грудь забит... Знаете что,- добавила после паузы.- Не езжайте вы в Малоярославец этот. И себе и сыну сердце разорвете.
- Я знаю, что не на радость еду... Но надо мне, надо...- опустив голову, сказала Вера Глебовна.
- Идут! - показала женщина рукой на приближающегося мужа и его начальника - молодого военврача с одной шпалой в петлицах длинной шинели.
Он поздоровался с ними, а Вере Глебовне сказал:
- Мне передали вашу просьбу. Только надо посоветоваться. Я ведь военный без году неделя,- улыбнулся он.- Вы, наверно, замерзли. Пойдемте в вагон.
Он помог Вере Глебовне взобраться в товарный вагон, где посредине стояла накаленная докрасна железная печурка, усадил ее, приказал кому-то разогреть воды, а потом обратился к пожилому старшему лейтенанту:
- Вот, Василий Кузьмин, не знаю, как быть? Надо помочь этой женщине добраться до Малоярославца. Ее сын там. Довезем?
- Вы москвичка? - спросил тот Веру Глебовну.
- Да... Вот паспорт и письмо сына,- передала она ему документ.
Старший лейтенант внимательно все проглядел и, вернув их Вере Глебовне, сказал:
- Вообще-то это против правил, товарищ военврач. Начальник эшелона узнает - будут неприятности.
- Ну, неприятности мы как-нибудь переживем,- улыбнулся военврач.
- Глядите, дело ваше... Нас могут бомбить,- повернулся он к Вере Глебовне.
- Я не боюсь этого,- быстро ответила она.- Я никогда не спускалась в бомбоубежище...
- В эшелоне эта штука пострашнее, чем в городе. И должен предупредить вас - мы не знаем, когда тронемся и сколько будем ехать.
- Мне лишь бы добраться и застать сына...- устало проговорила она, потянувшись руками к печке.
Ее сразу разморило от тепла и стало клонить в сон. Она кинула взгляд на нижние нары, где лежали только носилки и было свободное местечко,- ей нестерпимо захотелось прилечь.
- Сейчас мы угостим вас горячим чаем, и вы совсем согреетесь,- сказал военврач.
Котелок, поставленный бойцом на печку, уже вскипел, военврач колдовал с заваркой и спустя немного подал Вере Глебовне кружку крепко заваренного чая, в которую положил несколько кусков сахара и ложку сливочного масла.
- Не пробовали никогда? - спросил он.- Я тоже не знал такой комбинации, но знаете ли, очень вкусно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9