Формально можно, конечно, разделить мистическую по своим воззрениям астрологию и точную науку астрономию, однако в истории духовного развития человечества они с незапамятных времен образуют своеобразный синтез, который и по сей день порождает весьма неожиданные результаты.
Другой спал беспокойно.
Иногда он вскакивал, отсутствующим взглядом осматривал горизонт, снова ложился и снова засыпал.
Под утро он спал некрепко, и ему приснился сон. Странным образом он точно знал, что видит сон.
Мне надо его сразу же записать, сказал он себе. Как раньше, за столом с карандашом и бумагой. Мария любила заниматься снами, и мне это тоже доставляло удовольствие. Это как на качелях. Как на американских горках, когда летишь вниз головой и Мария визжит от восторга. Как быстро вращается лодка, она поворачивается, образует воронку, та все больше и больше сужается, крутится все быстрее, делается все глубже, становясь, становясь, становясь, становясь… Деепричастная форма. Воронка-деепричастие. Кому хоть раз довелось видеть четырехугольное деепричастие? Никто не поднимает руку? Хорошо, Однорукий, подними хоть ты одну! Но как понять курительную трубку мертвеца? Она указывает ровно на меня! С каких это пор он курит трубку? И так нельзя делать, на людей ведь не показывают ни пальцем, ни трубкой. И Мария тоже смеется? Но это вовсе не смешно. Вот видишь, это все оттого, что лица теперь падают в воронку и исчезают в далекой, бездонной точке. А точка снова поднимается и выворачивается вверх дном. Но уже не вращается, она ширится, это океан, а вода струится по мне, слушай!
Он лежал глубоко-глубоко, на дне океана, а наверху, на поверхности, сиял зеленый кристалл. И корабли под парусами проходили там. А Колумб, кровавый безумец, что-то кричал. Что он там кричит? Ничего не понять. Расстояние слишком велико. Из очень большого корабля с очень яркими парусами выходит Бетси и спускается к нему по канатной лестнице. Он смотрит прямо ей под юбку, так вульгарно она спускается, но она явно именно этого и хотела. А еще чего она хочет? Она поворачивается, и он не может разглядеть ее лица, между ними матовое стекло.
«Дай-ка мне отрезанную руку», – произносит она, а откуда ему взять ее так быстро? Она недовольно выпячивает симпатичную нижнюю губку и уплывает как медуза-парусник, щупальца плавно изгибаются, опускаясь на глубину. Он не может быстро бежать по илу на дне, а ему хотелось бы еще немного поболтать с ней, потому что он так одинок и потому что он боится. Ведь становится темно, и он уже ничего не видит.
Когда наступила черная темень, он почувствовал, как некая рука схватила его и подняла. Вода бежала с него ручьями, и кожа снова мерзла.
Но вот опять стало светло, и огромное лицо медика-летчика снова маячит перед ним совсем близко, изрезанное провалами и изборожденное трещинами, как скала.
«Вот и ты наконец, – говорит мертвец. – Почему ты раньше не приходил? Мне же оперировать нужно!»
За его спиной учитель естествознания точит громадный нож, точильный камень вжикает, брызжет искрами. Их разлетается все больше и больше, целый фейерверк с ракетами и бенгальскими огнями. В звездном пламени исчезают все лица, а из огненных колес образуются искрящиеся, капающие буквы.
«В случае опасности вытянуть аварийный тормоз», – складывается из них инструкция.
А где этот аварийный тормоз? Он все ищет и ищет. Никакого аварийного тормоза нет, хочется закричать ему, но он не может кричать, губы срослись. И тут надпись взрывается с громким хлопком, а губы Марии припадают к его губам, и все хорошо. Но раздается новый взрыв, и он ищет укрытия от обломков, которые дождем сыплются сверху. А вот уже и самолет, тяжелый четырехмоторный, летит сюда на большой скорости. Он горит. Но летчикам, судя по всему, нипочем, что они обуглятся в воздухе. Он же становится маленьким, прячась от несущегося на него чудовища, в зеркале ему видно, что он – черный таракан, плоский и глупый. И убежать все равно не может, а самолет неотвратимо приближается. Зияет открытый бомбовый люк, и вот падает гигантская бомба. Этот пилот там, наверху, сошел с ума, он гонит свою махину прямо вниз, собака, он собирается протаранить нас своим горящим бомбером. А где же остальные тараканы? Бомба, бомба… сейчас она взорвется.
СНОВИДЕНИЕМ НАЗЫВАЕТСЯ ПРОЦЕСС РАБОТЫ СОЗНАНИЯ во сне. Уши, нос и органы осязания по-прежнему подвергаются во время сна внешним воздействиям и влияют на формирование образов сновидений. Содержание снов по большей части состоит из заново пережитых и включенных в новую связь обрывков воспоминаний. Самосознание не устраняется полностью, оно даже оживляется, в особенности под утро, часто задаваясь сомнениями и пытаясь решить вопрос, на самом ли деле ты видишь сон.
Но взрыва не было.
Лишь его голова упала и лежала на настиле, когда он проснулся.
– Мне снится сон, – сказал он и поскорее снял левую ногу с ног мертвеца.
Куда подевалась Мария, когда прилетел самолет, и где черные тараканы? Пилот, должно быть, сошел с ума или сгорел, раз он собирался протаранить нас горящей машиной. Чистое самоубийство. Однорукий лежал как прежде, без изменений. У Другого болела голова, и он закрыл глаза.
Ему было совсем плохо.
Он сделал несколько глубоких вдохов и сплюнул. Но во рту ничего не было. Он покашлял. Ощущение такое, словно он пил всю ночь напролет. Или что у него посткоитальная депрессия, тогда, когда плева разорвалась.
Он уже и не помнил точно, что ему снилось. Только во рту еще оставался привкус. Он пожевал жевательную резинку. Но ватный вкус не проходил.
Он поднял воротник куртки. Он зябнул. На востоке пламенем вспыхнула узкая светлая полоска над горизонтом. Наступало утро. Океан лежал ровный, как доска. Звезды быстро бледнели.
Он мерз. Кожа стала влажной от ночной прохлады и утреннего воздуха. Он опустил руки в воду. Вода была пугающе теплой и напомнила ему о приближающемся дне. Вокруг ладоней в воде не чувствовалось ни малейшего движения. Надувная лодка застыла так, словно ее намертво приклеили к воде. Она никуда не плыла.
– Никуда! – сказал он. – Славный маршрут.
Он быстрым движением выхватил руки из воды, так быстро, словно его ужалила змея. Обтер руки о рубашку. Они начали зябнуть на воздухе. Чувство было знакомое. Он его ненавидел.
– В никуда, наконец-то я понял! – сказал он еще раз. – А ты? – спросил он мертвеца. – Тоже в никуда? Это называется «прогресс»! Или ты, может, уже прибыл? Как можно из никуда куда-нибудь прибыть?
Мертвый, как обычно, не отвечал. Другого злило, что он остается без ответа. Он знал, что ждать ответа бессмысленно. Он знал, что пытаться разговаривать с мертвым безумие. Он знал, что мысли эти были опасны. Все это он знал очень хорошо. Но иначе не мог. Он был словно заколдован. Он не мог не говорить, не произносить такие вещи, про которые знал, уже произнося их, что нельзя этого говорить, иначе умом тронешься. Поэтому он не сердился на Однорукого и не злился на себя; он просто был одержим желанием вызвать на разговор Его, того, кто стоял за этим и дергал куклу за ниточки, того, кто все это устроил.
– Устроил! – воскликнул он. – Очень подходящее слово!
– Я не имею в виду доброго боженьку из школьных учебников, дорогой мой! – сказал он в сторону Однорукого уже тише и спокойнее. – Этот добряк для таких дел слишком безобиден. Я знаю, старик, что бы ты сказал, если бы не окочурился: потомок мыслителей плюс поэтов, культура, так сказать, Запада роет землю в поисках философского камня, так? Ты ведь так сказал бы, правда?
И все-таки мы оба плывем в никуда, продолжал он размышлять. Я жив, а ты умер, и мы оба плывем в никуда, и тут нет никакой разницы. Разве что я один, а ты, возможно, уже нет. Ты умер, у тебя все позади, а я еще жив. Да, да, по крайней мере, ты уже мертв.
– И это не такое уж малое преимущество, – сказал он Однорукому. – Изысканная формулировка, да?
Он уже давно перестал зябнуть. Солнце жгло так, как оно жгло все предыдущие дни. Он снял куртку, и ему сразу же показалось, что плеснули кипятком в самые поры кожи. Тонкими, раскаленными лучами входил в него жар. Ему было трудно говорить внятно и четко. Звуки разбредались во рту. Ночной прохлады как не было.
Он попытался говорить отчетливо:
– Ла-ле-ло-лу-па, – начал он, но язык заплетался.
– Пол – полз-ти – зав-трак – с шам-пан-ским, – выговаривал он по складам. Но у него не получалось. В горле все пересохло. Он оставил попытки заговорить. Жажда узлом стянула его тело, так он это ощущал. Другой дышал через нос, чтобы рот окончательно не пересох от дрожащего на жаре воздуха. Но какой был в этом прок?
Совсем никакого.
Он достал бутылку. Оставалось не больше чем на три порции. Значит, на один день. По половинке на два дня.
Если попробовать уполовинить, то будет слишком помалу, высчитывал он. Я же не могу и себя уполовинить. Значит, лучше по полной порции, и тогда завтра конец. Ну, прекрасно. Они меня все равно уже не найдут. Днем позже, днем раньше, какая теперь разница? Тогда уж лучше погибнуть с реющими знаменами.
– Геройство, дорогой друг! – произнес он вслух. – Как на знаменитых полотнах с героями или даже в кино или в учебниках великой нации!
Но, взглянув на Однорукого, он все-таки выпил половину порции. Потом сосчитал жевательные резинки. Оставалось еще четыре штуки, маленьких, белых, желанных. Коробочка от «Шокаколы» была пуста. У него было еще восемь сигарет и один окурок, выкуренный на треть. Его он сразу же и докурил.
– Значит, от всего остается все меньше, – сказал он.
– И от тебя тоже! – крикнул он Однорукому. – И от тебя тоже, если на тебя посмотреть!
Однорукий уже вообще перестал быть Одноруким. Однорукий был теперь чем-то совершенно мертвым. Сходства с его умершим другом почти не осталось.
– Никакого сходства, – сказал он вслух как можно более отчетливо. Он втянул дым, и в пустом желудке забурлил алкоголь. В голове закружилось, и горизонт потихоньку сдвинулся.
Держись крепче, приказал он себе, нельзя, чтобы у тебя сейчас крыша поехала. Иначе конец. Подумай спокойно. Покойника нужно убрать. Я больше не могу выносить ни запаха, ни его вида.
Он посмотрел в сторону мертвеца. Обрубок руки опять оттопыривался. Это не был обман зрения. Живот мертвеца несколько вздулся, и глаза слегка приоткрылись. Белесо отсвечивали щелочки глаз. Труп сочился.
– Черт побери! – сказал Другой.
Он снова отвел глаза. Он больше не мог смотреть на то, что прежде было его соседом. Больше не получалось. Это было уже слишком. А ведь он видел бог весть сколько мертвых и полностью, и полуразложившихся, только что утонувших и пролежавших в воде месяцы. Но эти останки Однорукого, это было уже слишком. Этого выдержать было уже невозможно. И это был не его Однорукий последних дней. Теперь это был его враг. Тот, кто хотел причинить ему вред. Тот, кто нападал на него. Тот, кто что-то делал, хотя был мертв и не мог ничего делать. А Другой все еще вспоминал, как это было прежде. И оттого, что он мог вспоминать, ему стало хорошо.
Кроме того, он узнал, что еще в состоянии четко размышлять. Он вспомнил, что однажды подумал о мертвецах. Потекший мертвец подтверждал теперь его мысли.
Ум его работал совершенно отчетливо и остро, как скальпель. Это было хорошо.
– Это хорошо! – произнес он и порадовался четкой конструкции своих мыслей. О чем он только что подумал? Надо повторить еще раз.
– Романтика, обращенная вспять, становится слегка циничной по отношению к настоящему, – сказал он. – Аll right, голова работает. По крайней мере, есть одно преимущество. Спасибо, мой дорогой! – сказал он Однорукому. – Мария живая и мертвая – это огромная разница! Нужно четко отделять одну от другой. Иначе конец, драгоценный мой! – Он снова открыл глаза.
Мертвый не изменился.
В крови бушевал алкоголь.
– У тебя комплекс, – сказал он себе. – Комплекс мертвецов. Так дело не пойдет! – Он сморщил лицо, чтобы думать точнее и логичнее. Раньше он всегда так делал, когда сильно напивался, и как раз для того, чтобы правильно мыслить.
– Мертвеца нужно убрать, – сказал он. Он говорил все время так громко, чтобы его мог слышать и Однорукий.
Мертвец молчал. Да и что ему еще оставалось делать? Мертвые всегда молчат. Мертвые говорят только устами живых.
Другой вдруг взорвался:
– Вы мне не нужны, ни ты, ни Мария, и я сам себе завтра буду не нужен. Раз уж вы умерли, то все, конец! Finis! Точка!
Другой уже толком не знал, что кричал, он боялся Однорукого, а под ним, в глубине, что-то было в воде, какое-то животное, спрут, уставившись на него снизу, удивлялся, что это там такое наверху за черная точка на поверхности. Другой чувствовал, что он наблюдает за ним. Может, это гигантская рыба, с острыми зубами, которые нацелились на него, готовые его сожрать, как только он очутится в воде и начнет опускаться, а может, для них достаточно и того, что он плывет по верху, а может, с них довольно и кусочка падали, подумал он, тогда долой мертвеца. Пусть мертвец убирается отсюда, в брюхо к рыбам, в мешок спрута, и я буду наконец один. А что потом?
Другой готов был плакать от ужаса и облегчения. Он выбросит Однорукого за борт, это ясно. Большой спрут стоит на глубине и ждет свою добычу. Долой мертвеца. Долой всех мертвецов. За борт его. Эта тварь под водой хочет жрать, так пусть и получает его.
Глубь океана, глаз из толщи воды, в голове Другого кружились и путались мысли.
Внизу на глубине ждет эта тварь, сказал он про себя, а здесь, наверху, мертвец и ты. Вглядись-ка в это пристально!
Голос шептал.
Эй вы, двое! Вас не найдут, и ты плывешь с мертвецом в вечность. Солнце растворит вас, вы растечетесь и превратитесь в одну мертвечину, и солнце испепелит вас, плоть истлеет, а кости отполируются добела и станут хрупкими от жары, два скелета в одном объятии, потому что вы неразделимы. От века и навеки. Навеки!
– Спокойно! – заорал Другой. – Спокойно!
В ушах отдавались удары сердца. Он с трудом сделал над собой усилие, и безумная карусель отпустила его через мгновение и пропала так же быстро, как появилась. Он снова видел ясно и твердо осознавал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15