Но что внезапно заставило расплакаться Тамэтоки, так это стихи, написанные, когда во время эпидемии дочь лишилась старшей сестры, а у Нагико умерла третья младшая сестра. Случилось это перед самым их отъездом.
Моя старшая сестра скончалась, а у моей подруги умерла младшая сестра. При нашем свиданье она сказала: станем любить друг друга за тех, кого уже нет. С тех пор мы писали поверх письма: я – «Старшей сестре», а она – «Средней сестре». Потом мы должны были уехать каждая в отдаленный край, и вот, печалясь предстоящей разлукой, я сложила:
На север весной
Донесут гусиные крылья
Посланья твои.
Они чертить не устанут
Мое имя на облаках.
И «старшая сестра» писала – вначале с дороги, а потом из Мацура, что в провинции Хидзэн, где она поселилась; а «средняя сестра» отвечала ей из провинциальной управы Этидзэн:
Сердце мое
Полно ожиданьем встречи.
Бог Чистых зеркал,
Покровитель Мацура светлый,
Верно, узрел его с небес.
Ответ пришел уже в следующем году:
После многих скитаний
Я о новой встрече молилась
Богу Чистых зеркал.
Кто в нем тогда отразился,
Сможешь ты угадать?
Но весной следующего года в месяце Яёи – месяце «густеющих трав», как раз тогда, когда эти стихи пришли к Мурасаки, и в то время, когда бывший доверенный министр Фудзивара Корэтика, которого доставил в Дадзайфу к месту изгнанья именно Корэтоки, получил помилование и возвратился ко двору, – Нагико и ее годовалый ребенок захворали и умерли. Безутешная в своем горе Мурасаки в конце концов, пока ее не застала зима, одна уехала из опостылевшего ей снежного края, вернулась в столицу и недолго спустя, поддавшись пылким уговорам Нобутака, вышла за него, но… их новорожденная дочь оказалась уже посмертным его даром. В конце четвертой луны третьего года Долгой Общности он, подобно Нагико, подобно многим другим, стал жертвой повальной хвори. Мурасаки осталась вдовой в двадцать восемь лет.
Фудзивара Нобутака был человеком весьма замечательным. Мурасаки была от природы наделена не по-женски сильною волей, но только он, Нобутака, умел пробудить все множество ее дарований и редкостных качеств души, и делал он это до того искусно, что Тамэтоки лишь диву давался. Он приводил ее в гнев, дразнил злословием, повергал в унынье, а потом так славно смешил. Она плакала от радости и чувствовала себя настоящей женой. Он был ей супругом, но как всемудрый отец ласкал ее, делая при этом вид, будто смиренней его нет никого на свете.
Словом, у Тамэтоки была дочь, не знавшая до времени особенных печалей, но вот она потеряла ближайшую подругу, затем лишилась мужа – и совершенно переменилась. Сколько раз он осекался, видя ее упрямое бесстрастие, слыша, как она с лицом, отрешенным от самой мысли о возможности земного счастья, бормочет свое неизменное: «В мире все преходяще», «Мир исполнен горечи». Когда заболела его любимица Катако и все в доме переполошились, она сложила холодновато-негромкие, сдержанные стихи, чуждые всякой тревоге.
Тамэтоки, один, дрожащими пальцами листал «Изборник» все дальше, вслед за скорбными думами дочери.
Она уехала в отдаленный край и там умерла. Мне рассказали об этом возвратившиеся в столицу ее отец и братья.
Знать бы, где пролегла
Ее тропа в облаках,
Навестить бы ее…
Невесть в какой стороне
Гусь от вереницы отстал.
Потом он прочел стихи той поры, когда дочь надела темно-серый траур по мужу. Вот и стихи, которые она сложила в ответ на его утешения. Так какая же мысль заложена ею в «Изборник»? Что она хотела сказать, моя Мурасаки Сикибу, отбирая эту сотню стихов и расставляя их между двумя смертями – Нагико и Нобутака, по четырем годам своей жизни? Чтобы не смотреть на дрожащую тень па стене, он опустил голову – и вдруг все понял и опять кивнул головой. Так вот он какой, этот «Изборник»! «Изборник» тех, кто ушел. Тех, кого она лишилась. И «Повесть о Гэндзи» – это повесть, написанная человеком, создавшим такой «Изборник». И «Дневник» тоже.
«А не приняться ли тебе хоть за повесть?» – сказал ей отец. Такако тогда только тихонько кивнула в ответ. Но того, что она в этот миг молча глянула в бездну, ту самую, где блуждают и мучаются обыкновенные люди, простецы, не умудренные светом истины, и на лицо ее упала какая-то тень, – всего этого Тамэтоки не дано было разглядеть. Да и что он мог, обыкновенный стареющий родитель? Лишь попусту вздыхать о се горестной судьбе.
Между тем отцовский совет, данный скорее в утешенье, не пропал впустую. Как удивился Тамэтоки, когда дочь впервые принесла ему рукопись: не соблаговолит ли батюшка прочесть? То была глава «Юная Мурасаки» из ее будущей повести. Потом явились на свет главы «Празднество осенних кленов», «Пир вишневых цветов».
Он и сам теперь не сразу припомнит, что его подтолкнуло на подобный совет. Правда – и он хорошо знал об этом, ведь он был ей наместо матери, – Такако вместе со старшей сестрой и с Нагико, двоюродной, зачитывались старинными повестями. Они читали их вслух, хвалили, бранили, вместе переделывали их на свой лад и обсуждали написанное. Нагико тоже увлеклась этой игрой, но Такако их содружество нравилось в особенности. Она и в «Дневнике» вспоминает о своей детской любви к романам.
А у него перед глазами девочка, которая изо дня в день старательно подглядывает и подслушивает уроки китайской словесности, даваемые отцом ее младшему брату Нобунори; ей это непременно нужно, чтобы выдумка в ее рисунках к повестям выглядела правдивой. Злые языки при дворе прозвали ее «ходячим сводом японской истории» – и поделом: вот где проявилось усердие, которому позавидовал бы любой ученый муж! С такой изумлявшей Тамэтоки волей и мощью вела она свой рассказ, главу за главой: «Священное дерево Сакаки», «Селенье, где облетают вишни», «Отъезд в Сума»… И уже Такако, дочь Тамэтоки из рода Фудзивара, зовется не дворцовым прозвищем Тосикибу – некая «госпожа То» (по первому иероглифу фамилии Фудзивара на китайский лад), но особенным именем Мурасаки Сикибу – госпожа Мурасаки, и это имя у всех на устах. Она, его дочь, толкует государыне Акико «Вэнь-сюань», «Юэфу» и другие китайские книги, а господин Митинага и сам государь полны к ней осторожной почтительности. Это признание!
Как-то раз один из толпы вельмож, возвращавшихся с дворцового пира, подошел к ее скромной комнатке и полюбопытствовал: «А не здесь ли изволит находиться наша Юная Мурасаки?» Но и достигнув такой громкой славы, сама она не изменилась. Когда она говорила о том, что в мире все преходяще, что он исполнен печалей, для нее это были не пустые слова. В ее бесстрастии уже не чувствовалось прежнего упрямства, теперь она относилась ко всему, даже к придворной службе, с каким-то ленивым равнодушием; перебирала ли она струны кото, глядя на луну, читала ли полные благостного величия свитки сутр или покрытые пылью сочинения китайских классиков – все это внушало суеверным служанкам тревогу и беспокойство.
Именно тогда в «Повести о блистательном Гэндзи» появились женщины, решительно не похожие на кроткую госпожу Мурасаки-но уэ.
Теперь «Повесть» читают запоем, она ходит во множестве списков, а он до сих пор помнит, как, впервые прочтя «Обманчивое деревце», «Цикаду», «Вечерний лик», похолодел от изумления. Изумления, причину которого он всегда хранил про себя. И ноги сами принесли его сюда, в гардеробную. Он должен спросить! Эти главы, и эти, и те она вправду написала одна? Совсем одна?
Он хотел услышать. Он хотел знать.
Несмотря на лето, в гардеробной стало прохладно. Неожиданно он, замирая, потянул к себе утиги – нижнее платье покойной дочери. Пламя над светильнею задрожало, словно хотело вымолвить что-то, и он задал этот вопрос ему.
В этот миг он почувствовал, как что-то незримо прошло сквозь него. Он схватил и крепко, обеими руками, прижал к груди еще одно платье дочери – белое с рельефным узором. В светильне раздался легкий треск, пламя окрасилось красным и вспухло. Он передвинул колено от скамеечки-подлокотника к письменному столу. Его тень на стене удлинилась и потемнела. Она стала дробиться, колебаться, дрожать. Затем пламя стало горсть тише, и тень успокоилась.
Ведь это его тень? А то, что мгновенье назад прошло сквозь него, что же было?… Тоже тень?! А-а! Он хлопнул ладонью по столу и, пристально вглядываясь в темную стену, решительно произнес:
– Никакая не Kara! Наверное, Кагэ! Тень!
И тень – его тень? – словно бы стремясь подойти поскорее, стала густеть и грациозно покачиваться, и откуда-то из мрака гардеробной женский голос явственно произнес: «Слушаю вас».
Тамэтоки взвыл и уткнулся лицом в дочерины платья. Черная его шапка свалилась на стол.
На стене в почтительной позе склонилась тень: вроде бы его собственная, только чуть-чуть потемнее. Тамэтоки отодвинул подлокотник и сел прямо.
– Kara? Сёнагон? Это ты? И…
– ?
– И ты – Наги…
Тень вздрогнула, плечи у нее побледнели. Он долго мычал, не в силах заговорить. Неужели правда?
– Выходит, эту повесть… вы вместе…
Тень не пошевелилась. Между тем пламя над светильней задрожало, моргая красными огнями. Тамэтоки замолчал тоже. И стал молча взывать к тени, чтобы она поведала ему о себе.
III
Еще до службы своей при дворе Такако, чтобы забыться как-то по смерти мужа, решила начать писать повесть. Но сперва это была повесть о знатной даме Кагаяку Хи-но мия – принцессе Сиятельное Солнце, и Хикару Гэндзи – Блистательный Гэндзи должен был выступать там красавцем юношей, мучимым неразделенной страстью к оной даме. Историю эту – в духе старинных романов «Полководец Умэцубо» или «Старший советник» – когда-то придумала самая младшая из сестер Нагико, и, скорее всего, именно в те давние дни, когда обсуждался ее сюжет, Такако допустила промах. Ну какая женщина – уж просто от того, что родилась женщиной, – не страдает жестоко в сем мире, будь она даже дама «высших достоинств», которую все с завистью прочат в государыни! Не говоря о самом Гэндзи, и от принцессы, и от всей истории с ее простоватой выдумкой веяло замшелой стариной!
Тамэтоки даже кивать перестал, внимая рассказу Нагико-Теки.
И уже именно в то время Такако загорелась желанием сочинить повесть на новый лад и принялась убеждать в этом старшую сестру и двоюродных. Вот к чему примерно свелась ее речь.
Их четверо. Они заранее намечают канву своей повести. Но только канву. Дальше пусть каждая из четырех вообразит себя этакой злоязычной старой дамой: одна, к примеру, служит у Минамото, другая – при доме Фудзивара или же во дворце государя, и так далее. Время от времени они будут сходиться и (тут уж кто когда – рассказчик, кто когда – слушатель, не суть важно) поверять друг дружке увиденное и услышанное, не выбиваясь при этом из выбранной роли: это, мол, так, а это – эдак, – и уснащать свою повесть все новыми подробностями. То есть они свяжут, переплетут разных героев разными событиями и станут писать о них как досужие сплетницы: судить и рядить и злословить всласть. В рассказе, за которым наблюдения только одного человека, все очевидно. Пишешь, словно движешься тесной тропой. А сочиняя сообща, давая простор воображению, можно с легкостью расширить круг свободного повествования, и тогда один и тот же герой сегодня в устах одной рассказчицы предстанет бесконечно прекрасным, а завтра в устах других – донельзя забавным. Ну разве не увлекательно, когда жизнь героев рождается прямо у тебя на глазах!
Ну, что ж, пожалуй… Это Тамэтоки мог понять. Но повести еще никогда не писались таким способом. И Нагико вышла из игры, несмотря на все уговоры Такако, ибо считала, что гораздо интереснее, когда все зыбко, как в тумане. И еще она говорила, что, угодив в вымышленный мир повести в роли старой сварливой фрейлины, она так освоится с нею, что привыкнет и к злословью и к старости. Даже Такако сочла это младенческим лепетом…
И все же Такако решила начать с истории Кагаяку Хи-но мия. Теперь, по смерти подруги, она стремилась вложить в образы своего рассказа ту радость от обдумывания будущей книги, что она делила с Нагико. Написала о том, как Блистательный Гэндзи впервые увидел юную Мурасаки, которую она породнила с Кагаяку Хи-но мия. В главе «Юная Мурасаки» она ухватила наконец путеводную нить повествования: Гэндзи женат, но он всеми помыслами устремлен к своей мачехе – фрейлине Фудзицубо (она и есть Кагаяку Хи-но мия, принцесса Сиятельное Солнце), и они вступают в беззаконный союз, и мачеха рождает дитя от приемного сына Такако самозабвенно играет множество ролей, она повествует, и повесть ее следует стезями головокружительных любовных страстей и жестоких борений за власть между родами Минамото и Фудзпвара, В ту пору, когда заканчивалась глава «Поездка в Сума», посвященная изгнанью Гэндзи из столицы, дочь Тамэтоки была уже в цвете славы под именем Мурасаки Сикибу.
Так и было. И все же… Тамэтоки опускает глаза в «Изборник». Вот, наглядевшись вдосталь на жизнь при дворе, дочь написала:
До чего тяжело:
Как когда-то томилась мечтой,
Стремилась сюда…
Вот он, Девятивратный дворец, –
А на сердце девятикратная смута.
Вот она притворяется, будто не умеет писать иероглифы, «не ведает ни единого знака». Ученая женщина – мишень для насмешек.
И при этом писание «Повести о Гэндзи», которую она пишет теперь для государыни Акико, слагает все новые главы, одна прекрасней другой, писание это – ее служебный долг. Правда, за это она освобождена от вседневных мелочных повинностей фрейлинской службы, но ее душевная усталость растет. Она страдает, слыша клевету за спиной. Куда бежать от всего этого? Некуда и нельзя. Срок губернаторства отца в Этидзэн давно кончился, он не у дел, младший брат ждет нового назначения, и писчая кисть дочери и сестры должна помочь им! Приблизились роды государыни Акико, и Митинага, ее заботливый отец, отдает особое приказание Мурасаки Сикибу: вести свою, личную хронику событий… Вот она вступает с Митинага в риско-ванный обмен стихами о цветах «женская краса», а вот, получив от его супруги хлопья ваты, омоченные в утренней росе хризантем, чтобы смыть «старость года», она молится в стихах о ее долголетии.
1 2 3 4 5