«Долго ли взять да выпалить! – подумал он. – Да в такую тушу, как я, и промахнуться мудрено», – прибавил он шепотом, как бы себе самому.
И, став на пороге горницы, он крикнул добродушно:
– Эй! господин офицер! Войти можно?
Галкин пришел в себя, отнял руки от лица и опустил их на стол.
В этом движении сказалось что-то особенно беспомощное. Проезжий богатырь понял верно это движение, а равно сразу заметил бледное лицо офицера.
– Войти можно? – повторил он.
– Можно, – глухо отозвался Галкин, не глядя.
– У него их два, – шепнул сзади Карп.
– Палить в меня не будешь? – спросил богатырь, уже с участием приглядываясь к незнакомцу.
– Нет, – как-то безучастно и бессмысленно снова отозвался этот.
– Ну и хорошее дело. А то ведь не ровен час и убить можно! – смешливо произнес проезжий, входя в горницу, но все-таки не спуская глаз с рук офицера. Он сел на лавку к столу и сразу ловко опустил руку на пистолет.
– А все лучше я припрячу его! – выговорил он.
– Припрятывайте. А я этот возьму, – выговорил Галкин, доставая другой пистолет, который был у него на коленях.
Но вдруг он прибавил:
– Нет! Что же? Будет!.. Берите и этот…
И он подал ему пистолет.
– Зачем? – отозвался, смеясь, проезжий. – Куда мне разряженный? Я лучше этот приберегу.
– Берите этот. У вас разряженный. Нате. Оба берите. Впрочем, я очухался совсем. Хотите занять обе горницы и меня на улицу выкинуть, занимайте. Довольно. Я и так начудил, осрамился. Я ведь не проходимец какой. Видите, что на мне? Не чуйка!
Галкин поднялся, взял свой мешок и, обращаясь к вошедшему в горницу хозяину, произнес, подавляя вздох:
– Тащи мой чемодан вон да вели лошадей закладывать и меня догонять. А я вперед пешком пойду.
Голос Галкина, его лицо, его блуждающие глаза – все удивило проезжего. Он сразу понял, что с этим офицером недавно случилось что-нибудь особенное. Он, очевидно, не пьян, в своем уме, и только человек душевно расстроенный.
– Нет, стой! – выговорил он. – Я тебя, или вас, господин офицер, не выпущу. Вместе ночуем здесь и побеседуем. Шутка ли! Я должен тут целый час один ужинать. Не с холопами же мне беседовать. В них мне ничего любопытного нет… А вот вы оставайтесь. Я вас угощу. У меня всякое есть с собой. И вино хорошее. Поужинаем, выпьем. А там заляжем спать. Выспимся, завтра вместе в Москву поедем.
– Спасибо вам, – несколько спокойнее выговорил Галкин. – Я не в Москву. Я из Москвы, в полк.
– Ну, разъедемся в разные стороны. А все-таки малость сегодня покалякаем.
– Нет, увольте, – выговорил Галкин вежливее.
По мере того, что приезжий разговаривал с ним, он заметил, что имеет дело действительно с кем-то из крупных вельмож Петербурга. Ему казалось даже, что он видел где-то этого богатыря и что с его лицом, его фигурой связывается какое-то странное, особенное воспоминание. Если бы ему сказали, что этот человек крайне высокопоставленное лицо, пожалуй даже приближенное к монархине, то Галкин согласился бы тотчас же. Какое-то внутреннее чувство подсказывало офицеру, что самое лучшее поскорее убраться от сановника, особенно после того, что он здесь начудил.
– Нет, избавьте, увольте, – заговорил он несколько конфузливо.
Проезжий встал с места, приблизился к Галкину, положил ему руки на плечи и вымолвил:
– Ну, голубчик, не знаю, как вас звать. Ну, дорогой мой, соколик… Сделай милость. Ну, пожалуй, ну оставайся! Куда же вам идти? Ночевать негде, ехать в эдакую темь, тащиться будете да в яме заночуете… Да что тут толковать, не пущу я вас. Пожалуйте мешок.
Проезжий взял из рук Галкина мешок, бросил его на лавку и потащил его снова на прежнее место за стол.
Фигура и голос этого человека вдруг так подействовали на офицера, что он смягчился, сконфузился и не знал, что отвечать.
– Как прикажете, – вымолвил он наконец виновато.
– Приказывать не смею, а прошу. Гей, вы! – крикнул проезжий. – Тащи живо ужинать. Мы сейчас тут с вами плотно поедим и выпьем. А затем ты мне, господин стрелок, пояснишь, за что изволишь так палить по проезжим.
Богатырь сбросил с себя шапку, расстегнул ремень и, распахнув кафтан, уселся за стол, куда уже насильно засадил своего нового знакомого, совершенно такого же богатыря.
XV
Чрез несколько минут после отданного приказания горница в Карповом доме преобразилась как бы в сказке. Вереница слуг прошла перед глазами сидящих, и каждый что-нибудь принес. Пред Галкиным, который, смущаясь и раскаиваясь, сидел около проезжего сановника, уже был накрытый скатертью стол, а на нем фарфор, хрусталь, серебро, разные холодные яства и разнородные бутылки вина. Когда все было уставлено, едва помещаясь на столе, сияя и блестя, лакей внес большой канделябр о пяти розовых свечах. Камердинер, по которому стрелял Галкин, остался один в горнице и, став у порога с салфеткой, выговорил шутливым голосом:
– Ле супе леверси!
– Чучело гороховое! – рассмеялся проезжий, весело принимаясь прежде всего за швейцарский сыр.
– Что ж. Опять не так? – отозвался лакей фамильярно. – Ну, так скажем… Ле супе лесерви. А по-моему, «леверси» лучше. Не так, что ли? скажите.
– Скажите. Это, братец, всякий учитель, коему деньги платят – откажется, – отозвался барин. – Так тебя до светопреставления и обучать все одному слову. Убирайся! Мы теперь такую беседу поведем, при которой тебе быть не подобает.
Лакей тотчас вышел тихо, затворив за собою простреленную дверь, и невольно тряхнул головой, поглядев на дыру.
– Ну-с, господин встречный-поперечный, – заговорил сановник. – Чокнемся! За ваше здравие и путешествие. Кушайте еще и ответствуйте… Как вас звать? По порядку. Имя ваше крестное, так сказать…
– Алексей, – отозвался офицер.
– Что? Вот как! Славно! Ну, а по батюшке?
– Григорьевич…
– Что-о? Что вы? Балуетесь, что ли? – удивился проезжий, откидываясь на лавке и прислоняясь к стене.
– Нет-с. Да что ж вам тут кажется чудесного? Алексей Григорьевич – самое простое наименование.
– Простое-то простое. Да не здесь, при мне, на Московской дороге, в этой избе… Да еще после нашего стрельбища. Чуда нет, а диво есть.
– Виноват, не понимаю…
– А фамилия?
– Галкин.
– Галкин! Час от часу не легче… Тоже птица. Скажи на милость! Вот так финт! Галкин?
– Да-с. Фамилия несколько смешная для других. Но я привык.
– Ничего нет смешного. Мало ли эдаких, так сказать, птичьих фамилий: Воронов, Сорокин, Воробьев, Грачев, хоть бы и Орлов.
– Да-с. Все эти прозвища, конечно, все одно. Только не Орлов. А уж особливо теперь.
– Почему же это… теперь?
– Потому, что в наши времена проявились графы такие… Орловы.
– Точно, но ведь они тоже по птице орлу прозываются, как и вы по птице – галке.
– Орел и галка! – рассмеялся Галкин. – Сходствия мало.
– Немного. Но обе – птицы.
– Сказывается, видать, птицу по полету. Уж я бы никак не мог стать графом Галкиным. Смеяться бы стали еще пуще.
– Нет. Перестали бы совсем, дорогой мой, – улыбаясь добродушно, сказал незнакомец. – Вот и с Орловыми было то же. Говорили все, что очень смешно выходит: дворянин Орлов, да вдруг граф… А теперь все привыкли. Да и они-то сами привыкли, что графы… Сдается, будто и родились таковыми, и никакой перемены не было.
– Нет-с. Сами-то Орловы много изменились, как все сказывают, – заметил Галкин. – Были товарищами в гвардии, каких мало. Золотые парни. А ныне сама гордость. Увидят Орловы радугу на небе – сторонятся или нагибаются, опасаются, шапкой бы не зацепить.
Незнакомец разразился громким и веселым хохотом.
– Это вы так сами надумали? Или слышали? – воскликнул он.
– Слыхал. Да, эта притча к ним подходящая. Они страсть как горделивы и самомнительны стали.
– Нахалы! Зазнались!.. Вот что! А вы с ними знаетесь?
– Нет-с. Даже и не видал никогда.
– И не любопытствовали поглядеть?
– Да зачем же? Что же мне в них любопытного?
– А вот тогда знали бы верно и лично – правду ль про них зависть болтает.
– Так, просто повидать случая не было. А пойди я к ним в Петербург… знакомиться, мол, пришел с вами… Так ведь выгонят.
– Беспременно выгонят! – опять рассмеялся незнакомец. – А хотите, я вас познакомлю с Алексеем Григорьевичем?
– С Орловым?
– Ну, да.
– Очень вам благодарен. На что же он мне?
– Как на что? Пригодится может во всяком деле, по службе, к примеру.
– Нет… Прежде, пожалуй, я бы и рад был, – грустно вымолвил Галкин. – А теперь моя жизнь так обернулась, что я, может быть, до Питера не доеду и пулю себе в голову всажу.
– Вишь стрелок какой… Ну, сказывайте мне теперь… Отчего вы такой горячий и своенравный да гордый? К примеру сказать… Сейчас тут вот пришел лакей проезжего боярина не из последних – просить горницы уступить. А вы по нем из пистолета. Могли убить, и могло вам за это быть нехорошо. Ну-с, как же таким горячкой на свете жить? Вы завсегда такой?
– Нет-с. Никогда я ничего подобного и во сне не видал, не только не делал… А это все приключилось от московских моих бедствий.
– Каких таких бедствий? В карты проигрались? В Москве, говорят, что ни дом, то азартник живет… Какая же беда? Говорите. Вы мне полюбились, и я вам помогу, чем могу. А могу немало… Так сказать, все могу… Говорите по душе…
– Увольте. Неохота. Это дело не такое, чтобы… чужому человеку, встречному, на дороге сказывать. Хотя я вижу, вы человек богатый, а по видимости, и знатный, но в моем деле вы помочь не можете. Никто не может. Один Господь тут властен.
– И царица помочь бы не могла?
– Ну, это другое дело… Захоти царица, так, пожалуй бы, сейчас повершила все в мою пользу…
– Стало быть, не один же Господь властен в этой вашей беде, а и человеки властны… Царица ведь тоже человек. Ну, вот вы мне поведайте ваше горе. Может быть, я вам помогу.
– Нет-с. Вы не можете. Да и притом, извините меня, но я все-таки еще не имею чести знать, с кем я беседую и чей хлеб ем.
– Как меня, тоись, звать?
– Да-с. Вы не изволили мне себя назвать.
– Зовут меня так же, как и вас. Имя то же и отчество то же. А фамилия тоже по птице, только не по галке. Вот вы и догадайтесь…
– Вас звать Алексей Григорьевич?
– Да-с. А фамилия по птице.
– Воронов или Сорокин?
– Нет. И не Воробьев, и не… Ну, да что вас пытать – Орлов мне имя.
Галкин вытаращил глаза, потом двинулся и конфузливо встал из-за стола.
XVI
Галкин растерялся совершенно и молча с минуту оглядывал незнакомца с головы до ног.
– Ну, баста… А то сглазишь еще, любезнейший… встречный-поперечный, – рассмеялся Орлов добродушно.
– Извините меня, ваше сиятельство, – выговорил Галкин и взялся за мешок. – Я, право, был так расстроен. И не догадался даже спросить… Извините…
– Куда же вы… Нет, голубчик, садись и сиди. Это судьба! Начертано было в книге небес. Вот что! И пальба ваша – судьба! Я, как турки, верю в звезду человека. Вас судьба на меня натолкнула затем, чтобы я в ваше дело впутался… Ну, сказывай теперь графу Орлову, какое такое стряслось горе. Может быть, оно и поправимое. Коли тяжба из-за ябеды – правый суд найдем.
– Нет-с. Какая ябеда. Это дело сердечное…
– Тем лучше. Проще. Садись, стрелок, и рассказывай всю подноготную.
Офицер снова сел за стол. И, вглядевшись внимательнее в лицо Орлова, вспомнил, что он действительно встречал его не раз в Петербурге, но не знал и не любопытствовал узнать, кто этот богатырь.
Галкин был теперь более всего поражен тем веселым добродушием, которое было характерною особенностью лица Орлова, и той простотой, которая была в его манере говорить и держаться.
Совсем не такими воображал он себе знаменитых любимцев царицы.
После двух-трех бутылок выпитого вина и на повторенные усиленные просьбы Орлова поведать свое горе – офицер решился и рассказал подробно все… Свое пребывание в Москве, любовь, сватовство и гордый отказ князя Телепнева. Офицер рассказал даже невероятный «афронт» князя, выславшего к его тетке своего камердинера.
Орлов слушал все внимательно и только изредка качал головой. Когда Галкин кончил, он вымолвил:
– Слыхал я про этого Телепнева… В прошлом году слыхал… На него есть узда, но взнуздать-то… мне не в силу. Только одна царица это может. Ну, а я, голубчик, государыню беспокоить просьбой о твоем счастье не могу и не стану… Надо нам будет самим как-нибудь… Съезжу я к нему сам. Буду ломать. Может, и уломаю. Почто его Филозофом-то зовут?
– Уж не знаю, ваше сиятельство. За его удивительный образ действий, что ли. Или за нелюдимство.
– Нелюдим – мизантроп, говорится. А филозоф – это, стало быть, человек, не обращающий должного внимания на все, что другим людям важно. Инако я объяснить не могу сего прозвища.
– Должно быть, оно именно так и есть, – заметил Галкин.
– Но выходит, друг любезный, противоречие. Выходит на мой рассудок, что князь Аникита – просто комедиант, глаза отводит добрым людям, прикидывается.
– В чем же, собственно? – удивился Галкин.
Орлов подумал, потом налил два стакана верхом, себе и офицеру, из вновь откупоренной уже второй бутылки кипрского вина.
– Ну-тка! Сразу и враз! – весело произнес он. – Хлопнем за успех того, что мне в голову вдруг полезло. Диковинное! Выпьем, чтобы не опростоволоситься.
Оба выпили вино залпом.
– Эдак я, пожалуй, ваше сиятельство, – заметил Галкин, показывая на бутылки, – пожалуй, нальюсь и из благоприличий выйду.
– И палить опять захочешь, по мне или по моим людям, – рассмеялся Орлов.
– Бог с вами! И поминать не надо. Такое на меня с горя затмение пришло.
– Ты как в вине – умнее или глупее?
– Ей-Богу, не знаю…
– Ну, слушай теперь меня… Коли не поймешь – завтра я еще поясню тебе натощак. Слушай. Коли твой Аникита Телепнев воистину самородный, а не самодельный филозоф, то он не должен был отказывать тебе в руке своей дочери. Ведь он тебя в глаза не видал, говоришь ты, никогда!
– Ни единого разу.
– Какой-сякой ты молодец – не знает…
– Нет-с…
– Большой ли, махонький, умный ли, глупый, добрый ли, злющий – ничего он не знает.
– Ничего-с.
– Понравиться ты ему лично не мог. И опостылеть тоже не мог. Ни медом, ни горькою редькой стать ему не мог. Так ведь?
– Вестимо. Коли никогда не видались… Да он черт и свинья! Вот что он!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16