Повторится ли чудо и сегодня вечером, когда я, послушная просьбе императора и приказу родины, снова поеду в Замок? Я столько плакала, что у меня уже не осталось слез ни для тебя, ни для Антося, которого я вверяю твоей опеке. Целую тебя на прощание. Считай меня отныне умершей, и да сжалится бог над моей душой.
Мария
Подлинное ли письмо? Если бы это знать! Во всей этой странной истории приводит в отчаяние именно то, что никогда ничего нельзя знать наверняка. Потомок Марии приводит его как подлинный документ. Но в исправленной французской версии романа то же самое письмо выглядит несколько иначе, и в нем уже нет речи о членах временного правительства.
Первым Вашим намерением, Анастазий, будет желание упрекнуть меня за мое поведение, когда Вы поймете, почему я Baм пишу. Но когда Вы прочитаете письмо, то обвините только себя. Я сделала все, чтобы открыть Вам глаза. Увы! Вы были ослеплены невыразимым тщеславием и, признаю это патриотизмом: Вы не хотели видеть опасности.
Минувшей ночью я несколько часов провела у… Ваши политические друзья скажут Вам, кто меня послал. Я ушла без обязательств, обещав вернуться сегодня вечером. Но не могу, так как слишком хорошо знаю, что произойдет!
Кто-то подумает, что я дезертирую, кто-то наверняка скажет это Вам. Прошу ответить им, что, кроме готовности принести себя в жертву родине, есть еще совесть и убеждения, и только они спасли меня от самоубийства.
Я столько плакала сегодня, что у меня нет слез, чтобы оплакать Вас и Антония. Но прошу верить мне, что при мысли о разлуке с вами обоими я невыразимо страдаю. Вы так далеко от меня, что я чувствую, как будто у меня что-то вырвали из сердца и из тела. Благослови господь вас обоих!
Ваша жена на всю жизнь
Мария.
Из измененного текста видно, что Мария готова была уклониться от второго свидания с Наполеоном. Из книги «Мария Валевская – польская супруга Наполеона» мы узнаем, что она пыталась даже бежать из Варшавы (отсюда в письме слова о дезертирстве), но ее перехватили.
Второе свидание в Замке начинается в гнетущей атмосфере. Император озабочен, хмур. Он встречает Марию почти невежливо: «Наконец-то вы пришли, а я уж и не ожидал вас увидеть». Он помогает ей снять плащ и шляпу, усаживает в кресло, после чего, стоя перед нею, строгим голосом требует оправданий. (В словах императора много места занимает та самая легендарная встреча в Блоне.)
«Зачем она приехала в Блоне? Почему старалась пробудить в нем чувство, которого сама не разделяла? Почему не приняла драгоценности? Что с ними сделала? Он связывал с этим подарком надежды на столько радостных минут, а она лишила его этого…»
В какой-то момент он ударяет себя по лбу и восклицает: «Вот она, настоящая полька. Вы укрепляете меня в мнении, которое у меня было о вашем народе!»
Мария, потрясенная этим восклицанием, этими его словами, шепчет: «Ах, сир, какое же это мнение?»
Тогда он разражается длинной тирадой: «Он считает поляков вспыльчивыми и легкомысленными. Всё делают спонтанно, ничего по плану. Энтузиазм горячий, шумный, минутный, но и тем не умеют ни управлять, ни сдерживать. И этот портрет – ее портрет. Разве она не помчалась в Блоне, как сумасшедшая, чтобы увидеть, как он проезжает мимо? Она покорила его сердце этим взглядом, таким мягким, этими словами, такими страстными, а потом исчезла. Тщетно он искал ее, а когда нашел, когда она наконец появилась… то была как лед. Но пусть она знает, что, когда он видит невозможность чего-то, стремится к этому с еще большим рвением и добивается своего… Сопротивление, оказываемое ему, оскорбляет его сердце…»
Постепенно он приходит в сильное возбуждение, гнев, не то настоящий, не то наигранный, ударяет ему в голову: «Я хочу! Ты хорошо слышишь это слово? Я хочу заставить тебя, чтобы ты полюбила меня. Я вернул к жизни имя твоей родины, она теперь существует благодаря мне. Я сделаю больше. Но знай, как эти часы, которые я держу в руке и которые разбиваю сейчас на твоих глазах, – имя ее сгинет вместе со всеми твоими надеждами, если ты доведешь меня до крайности, отталкивая мое сердце и отказывая мне в своем».
Она цепенеет от его ярости, теряет сознание. «Глаза его разили меня, цитирует дословно записки своей прабабки граф Орнано. – Мне казалось, что я вижу страшный сон, всей силой воли я хотела очнуться, но хищность его взгляда приковала меня. Я слышала стук его каблуков, бьющих в несчастные часы. Я вжалась в угол дивана… холодный пот струился по мне, я дрожала…»
«…бедная женщина падает на пол… – кончает эту сцену Массой. – А когда приходит в себя, она уже не принадлежит себе. Он рядом с нею и отирает слезы, которые капля за каплей текут из ее глаз».
Вот, значит, как все свершилось: с простого насилия начался один из знаменитейших романов истории! Так во всяком случае изображает дело Валевская. Не Массой же это придумал.
Польские биографы Валевской Гонсёровский и Васылевский тактично умолчали в своих книгах об этом щекотливом эпизоде, зато во Франции к нему обращаются часто. Три года назад по парижскому телевидению и на страницах популярного женского журнала «Мари-Клер» вели на эту тему любопытную дискуссию два известных историка-биографиста Андре Кастелло (автор известных биографических книг по наполеоновской эпохе «Жозефина» и «Бонапарт» и Ален Деко. Привожу наиболее существенные фрагменты этой беседы.
Начинает Андре Кастелло, явно симпатизирующий Валевской. Он определяет Наполеона, как «одного из величайщих людей всех времен», но его поступок с обморочной Марией считает «поведением, достойным скорее солдафона, чем монарха». Ален Деко старается оправдать поведение императора «его недостаточным умением вести себя с женщинами». Далее я привожу дословно:
Кастелло : Вы хотите сказать мне этим, что Наполеон никогда не умел разговаривать с женщинами иначе, нежели расспрашивая каждую, как рекрута, что всегда был с ними неловок и озабочен, что бессознательно и беспричинно становился с ними невежлив? Вы хотите сказать, что в молодости и в зрелый период имел мало возможности бывать в женском обществе, что не был воспитан женщинами и для женщин, что у иного человека это можно бы назвать стыдливостью и что именно это и привело к совершению постыдного и непристойного поступка?
Деко : Разумеется, в поисках оправдания поступка императора я мог бы привести все эти аргументы, потому что, конечно же, я отнюдь не одобряю того, что вы называете почти постыдным поступком.
Кастелло : Почти? Просто – постыдный поступок, да…
Деко : Я хотел бы объяснить причины… этого поведения, которое кажется мне исключительным в эротической жизни императора. Так вот, представим себе на минуту, что мы находимся в его положении: некая молодая полька, уже отнюдь не девица, а двадцатилетняя женщина и мать, в добавок насильно выданная замуж, буквально бросается ему на шею, прибегая чуть ли не к переодеванию, чтобы приблизиться к нему и поговорить с ним. Наполеон имел полное право верить, что Мария Валевская решилась отдаться ему. Он почти ничего не знает о довольно гнусном давлении, оказываемом на молодую графиню, чтобы она стала его любовницей. Ни князь Юзеф Понятовский, ни члены временного правительства не информировали его о настоящей осаде, которую им пришлось проводить, чтобы добиться своей цели: заставить Марию сдаться, дабы ради блага Польши – она согласилась лечь в постель к императору. Они скрывали от него роль сводни, сыгранную мадам Вобан. Император же видел только одно: молодую женщину, которая после периода некоторой сдержанности готова явиться на ночное свидание и соглашается стать его любовницей.
Кастелло : Сдержанность, говорите? А разве Мария не отказывалась читать письма, присылаемые ей Наполеоном? Разве она не отказывалась носить драгоценности, которые он ей преподнес?
Деко : А разве ему передали правдиво занятую ею позицию? На это нет никаких доказательств. Наполеон имел полное право считать поведение Марии Валевской проявлением кокетства, типичного для славянской женщины, которая бывает то огненной, то холодной, а в любви ее трудно превзойти в «танце сомнений» (de la valse hesitation).
Кастелло : Допускаю, что император был настолько ослеплен страстью, допускаю, что в результате прежних легких побед проявил такую наивность и такое непонимание натуры Марии, но разве все это оправдывает факт, что он использовал обморок – отнюдь не притворный, как это бывало у Жозефины, а настоящий обморок, – чтобы повести себя как дикарь? Неджентльменское поведение, вот самое мягкое, что можно об этом сказать. Кроме того, что еще меня коробит: патриотизм Марии был использован как противовес ее добродетельности. Император шантажировал Валевскую, чтобы принудить ее к свиданию, непрестанно выдвигая в качестве приманки аргумент – воссоздание польского государства, в то время как думал только о том, как заключить соглашение с Россией. Он же отлично знал, что это соглашение будет достигнуто ценой Варшавского Княжества.
Деко : Я также верю, что окружение графини Валевской использовало, если можно так выразиться, «польский» аргумент, чтобы преодолеть сопротивление Марии, однако Наполеон абсолютно не знал, что именно было предпринято, чтобы ускорить минуту, когда жена старого графа Валевского очутится в его объятиях.
Кастелло : Но он же был первый, кто воспользовался этим аргументом. Вы забываете о фразе в одном из писем Наполеона к Марии: «Ваша родина будет мне дороже, когда вы сжалитесь над моим бедным сердцем».
Деко: Когда Наполеон писал эти слова, он был вполне искренен, как бывает искренен каждый влюбленный. Он действительно хотел видеть Польшу глазами Марии, которой жаждал и которую, как ему казалось, любил. А клятвы и обещания в письмах… тут часто пожимаешь плечами, когда страсть уже погасла, воспоминания поблекли, а желания утолены.
Кастелло : Несомненно. И часто человеку бывает стыдно. Я хотел бы верить, что, когда император вспоминал о событиях той ночи в Варшаве, это не наполняло его особой гордостью.
Деко : Как бы то ни было, Мария – а дальнейшее ее поведение подтверждает это – никогда не корила императора этим насилием. Не будем более строгими, чем заинтересованное лицо, даже если некоторые, как вы, скажем, считают ее жертвой.
Такова была последняя публичная дискуссия о «деле Валевской». Я привел эту беседу не только как пример свободного и легкого отношения французов к самым щекотливым вопросам, но и для того, чтобы показать читателям, с каким удивительным доверием относятся современные французские историки к исповеди «польской фаворитки», опубликованной семьдесят лет назад Фредериком Массоном. Некоторые высказывания Валевской, взятые из ее воспоминаний, время от времени подвергаются мелким коррективам благодаря новым материалам, обнаруживаемым во французских архивах. Но первый и самый важный «польский этап» вот уже семьдесят лет без всяких изменений повторяется во всех книгах о Наполеоне. Рассеянные но журналам открытия и предостережения польских наполеоноведов не доходят до французских коллег. Наполеон по-прежнему встречается с Валевской в Блоке 1 января 1807 года, хотя польские историки считают это невозможным. Князь Юзеф Понятовский и другие члены временного правительства и далее предстают в неправдоподобной роли наполеоновских сводников. Сокрушительные рецензии Мариана Кукеля на книгу графа Орнано не привели к никаким изменениям в последующих изданиях этой книги. Не дошли до Парижа и семейно-бракоразводные открытия Мауерсбергера 1938 года. Жозеф Валензееле, автор отличного труда «La descendance naturelle de Napoleon I» – «Внебрачное потомство Наполеона I», изданного в 1964 году, пишет: «…Со времени связи Марии с императором (до смерти Анастазия Валевского в 1815 году) супруги фактически жили врозь, но не были ни разведены, ни официально разделены». А ведь Адам Мауерсбергер уже тридцать лет назад доказал, что в 1812 году брак Валевских был формально расторгнут решением двух варшавских трибуналов: духовного и гражданского.
Все это утверждает меня в том, что открытия польских ученых надо распространять как можно шире и говорить о них громче, в особенности сейчас, в связи с двухсотлетней годовщиной со дня рождения Наполеона, когда все сомнительные откровения Валевской будут вновь перепечатываться в сотнях новых изданий, посвященных Наполеону.
И подумать только, со сколькими видными учеными историками легко «расправляются» воспоминания одной прелестной блондинки.
X
«С того времени это уже любовные отношения, если можно так назвать то, что она стала каждый вечер приезжать в Замок и покорно отдаваться ласкам, за которые по-прежнему ожидала награды. Ведь она же не отдалась, или, скорее, не позволила себя взять, за такие мелочи, как учреждение временного правительства, организация польской армии или присоединение двух рот легкой кавалерии в гвардии императора французов. Единственная награда, которая могла бы ее удовлетворить, которая могла бы искупить ее грех в собственных глазах, это Польша, возрожденная как государство».
Эта цитата взята из очерка Массона «Мадам Валевская». Именно так характеризует историк сожительство Марии с Наполеоном в течение двух недель, после второго свидания и до отъезда императора из Варшавы. Приписка к очерку заставляет поверить, что автор передает нам в объективизированной форме отрывок из воспоминаний Марии, строго ужимая ее пространный рассказ.
Эта цитата наводит на размышления. Если бы не некоторые (к счастью, несомненные) исторические даты, можно было бы предполагать, что Наполеон ставил организацию польской армии и создание временного польского правительства в зависимость от окончательного улаживания своих интимных отношений с Валевской. Что касается кавалеристов, то нет даже никаких оснований считать, что было иначе, так как идея создания польской гвардейской части родилась только спустя несколько недель после драматического эпизода в Замке.
Но шутки в сторону. В рассказе Марии, переданном Массоном, действительно проступает тревожный тон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30