Теперь уже не было силы, которая могла бы тащить возки. Седов бросил сани и навьючил лошадей. Вот хроника двадцатиоднодневного похода в весеннюю распутицу из Верхоянска в Среднеколымск.
Шли по тайге без дороги: летняя еще не очистилась от снега, а зимняя уже пришла в негодность. Ехали наугад, то и дело попадая в глубокую грязь, перемешанную со снегом, и лошади уходили в нее по брюхо. Если хотя бы одна лошадь погружалась в это болото, – останавливать приходилось всю вереницу связанных между собой лошадей. Но остановить удавалось не сразу, и передние продолжали тащить увязшую лошадь, причиняя ей страдания, обрывая поводья и хвосты. Иногда из-за этих несчастий лошади дурели, разбегались в стороны, разбивали вьюки. Их нужно было ловить и водворять на места. В таких случаях особенно приходилось тревожиться за хронометры – драгоценность, от которой зависела вся экспедиция. Хронометры – это время Пулковского меридиана, и Седов должен был это время сохранить в целости, чтобы на далеком! берегу Ледовитого океана, при впадении реки Колымы, произвести астрономические и магнитные измерения. Ящик с этими ценными приборами Седов сам привязал к спине лошади, внушавшей доверие своим мирным и покорным видом.
Иногда ехали по трое суток без перерыва, меняя только лошадей на станциях. Ямщики отказывались итти дальше, проводник-казак садился на корточки, кидал шапку оземь и не. то молил, не то требовал отдыха. Но Седов не хотел терять ни часу. Без остановок двигался его караван, оставляя за собой и топи, и горные хребты – Тас-хая-тах и Алазейский, – и множество рек, из которых Индигирка и Алазея были самыми крупными.
Наледь – надледная вода, появляющаяся на реках весною, когда они еще не вскрылись. При переправе через такую наледь некованые лошади скользили, падали, разбивались, груз намокал, лошадей надо было подымать на руках.
Но еще хуже бывало, когда ударял мороз и наледи и дороги замерзали. Приходилось с лошадьми прощаться, искать оленей. Проводники, которых Седов посылал в улусы за оленями, исчезали на день-два, а то и вовсе. Станции Колымского тракта отстояли друг от друга на пятьдесят и на сто верст. Да и на станциях оленей уже не было, так как началась весна, лошадей же еще не пригнали.
Вот жестокий и отчаянный способ, посредством которого переправляются через замерзшую наледь.
Еще на берегу ямщики разгоняют оленей. Животные мчатся по молодому льду, скользят, падают, спешат подняться и снова падают. Разбивают себе ноги и все-таки тащатся вперед, потому что нарты между собою связаны. Если упал олень и не успел подняться, передние тянут его по льду до противоположного берега. Иногда при этом олень оставляет на льду всю шкуру свою и мясо до кости.
Не меньшая беда, если грузный олень продавливает копытами лед и ноги его проваливаются: он не успевает их вытащить, передние животные тащат неудержимо, и вот – он без ног.
Ямщики ставят вперед самых сильных оленей, от них все зависит. Горе, если караван станет, – замерзшая наледь скользка, нарты больше не двинутся. Поэтому упавшему пощады нет.
Ночевали на станциях или в чай-поварнях. Станция – юрта, где живут не только люди, но также собаки и олени. Чтобы спать в таком помещении, нужна привычка. Вечером ложился Седов в юрте, соблазненный теплом, но ни разу не выдерживал до утра, – забрав доху и баранье одеяло, среди ночи уходил досыпать на чистом воздухе, в санях. Но станция – дворец, в сравнении с чай-поварней. В заботах об удобстве путников кто-то настроил в промежутках между станциями эти маленькие халупы, лишенные окон, часто даже дверей, с каменным очагом без трубы. В них можно найти спасение от пурги, но не от мороза. Едкий, густой дым, давнишняя грязь и кучи отбросов, глиняный пол и покрытые инеем, а то и льдом стены, – вот что такое чай-поварня на Колымском тракте.
В эту весну 1909 года Седов был единственным человеком, осмелившимся на путешествие из Верхоянска в Среднеколымск. В пору распутицы никто не решается итти по тракту. Но Седову было дорого время, ждать он не мог, да и, кроме того, не любил он выжидать и очень уж крепко надеялся на свои силы.
В ту пору был он уже не молод – тридцать два года, но в его взглядах на жизнь, на препятствия, встречавшиеся на пути, было еще нечто очень молодое, почти юношеское, в нем был задор, толкавший его иногда на такие предприятия, которые другим казались излишне трудными, а потому и ненужными.
Его специальностью была гидрография, а это было связано с плаваниями в мало посещаемых водах, с жизнью в палатке на пустынных берегах моря или океана, с трудами и опасностями. И, может быть, он перестал бы любить свою профессию, если бы она постоянно не предоставляла возможности побороться с природой.
27 мая Седов въехал в Среднеколымск. Едва ли не все пятьсот жителей этого города высыпали из домов встречать нежданого гостя.
Привал на Колымском тракте. Крайний слева: Г. Я. Седов.
Он здесь задержался на девять дней, пока готовили карбасы.
Позднее, уже возвращаясь из этой экспедиции в Петербург, он вставил в свой отчет, среди сведений о течениях, очертаниях берегов и температуре, несколько десятков строк о поразивших его чертах среднеколымского быта. Он записал, что колымчане почти каждую весну голодают. У населения своего хлеба нет, только чиновники и казаки получают казенный паек. Купцы же берут за пуд хлеба 10–12 рублей. Садят колымчане на рыбе и чае. «Как сотни лет назад ловили они рыбу,– записал Седов, – так ловят ее и теперь,– тем же примитивным способом: неводом и мордой».
Охота на Колыме богатейшая: добывают медведя белого и черного, песца, лисицу, горностая, белку, зайца. Диких оленей бьют на реке, когда они переплывают ее табуном в сто-двести голов. Олень беспомощен в воде, промышленники подплывают к нему в карбасе. Неисчислимые стаи птиц населяют озера и речные протоки. Но все это не может быть заготовлено впрок, потому что у колымчан нет соли. Они голодают среди изобилия.
Среднеколымские наблюдения неожиданно и по-новому осветили для Седова значение его экспедиции. В теплый, ясный день 7 июня на набережной толпилось все население города – стар и мал, богатые и бедные. Над широкой рекой катился, 'не переставая, тяжелый колокольный звон. Карбас, нагруженный сверх меры припасами экспедиции, стоял наготове. На веслах сидели местные казаки. Навзрыд плакали казачки, провожая мужей в Студеное море.
Горожане знали, зачем отправляется Седов в устье их родной реки. Они напутствовали его лучшими пожеланиями и просили обязательно найти «борозду», то-есть фарватер, чтобы могли пароходы с мукой и солью заходить в Колыму, чтобы могли забирать у колымчан предметы их богатого промысла.
Флаги, крики «ура», приветственная стрельба. Казаки дружно налегли на весла, карбас поплыл вниз по реке.
После семидневного путешествия по извилистой реке, образовавшей множество островов из наносного песка, Седов остановился в крепости Нижнеколымск.
Честь основания Нижнеколымского острога принадлежит Михаилу Стадухину. Исторические известия рисуют его как одного из самых настойчивых и бесстрашных искателей новых земель. Он еще в 1630 году перебрался с Енисея на Лену, куда манили соблазнительные слухи о богатом соболином промысле. Через несколько лет Стадухин пускается на новое предприятие – плывет вниз по реке Индигирке, достигает моря и, повернув на восток, счастливо находит устье Колымы. Поставив здесь острог, он два года посвящает промыслу и сбору ясака, а затем возвращается с добычей в Якутск. В Якутске он долго не засиживается. Сделав в 1649 году неудачную попытку пройти морем на восток от Колымы – тем курсом, на котором посчастливилось Дежневу, – этот неугомонный исследователь, раззадоренный известием, что «за Колымою-рекою на море моржа и зубу моржового много», отправляется на восток не водою уже, а по суше. Достигнув реки Анадырь, он встречает здесь Семена Дежнева, враждует с ним, а еще через несколько лет спускается вдоль тихоокеанского побережья вниз, верст за тысячу, сначала на реку Пенжину, а потом на Гижигу и Охоту, что впадает в Охотское море.
Седов застал в древней резиденции Стадухина тридцать семь жилищ – юрт и амбарчиков. В них жили сто пятьдесят человек – все население Нижнеколымска. Жители говорили «сьядко» вместо сладко и «сар» вместо шар. Заседатель, священник, псаломщик, два купца и несколько промышленников позажиточней – таково было городское высшее общество. Это все были люди опустившиеся, полудикие. У них существовал обычай: зимой все общество собиралось в так называемом ледяном домике, представлявшем собою избу с ледяными глыбами в окнах вместо стекол, обложенную до крыши снегом и политую водой, и здесь по трое суток кряду они играли в карты и пили спирт, – запретный, но все же доставляемый купцами в обмен на пушнину.
Седов провел в Нижнеколымске четыре дня, которые ушли на то, чтобы подправить карбасы, принанять новых людей в команду, запастись продуктами. Он отметил, между прочим, в своем дневнике одну поразившую его уродливую черту в быте колымских казаков. По существовавшим правилам казенный паек – один-два пуда муки в месяц – полагался только мужчинам-казакам, женщинам он не выдавался. Таким образом, дочь в семье считалась нахлебницей. Ее старались пораньше сбыть с рук. А так как правительство было заинтересовано в увеличении в этих полупустынных местах мужского населения, то отсюда и своеобразный казенный либерализм – незаконнорожденные мальчики получали паек наравне с остальными юными казаками. Четырнадцати-пятнадцати лет девушка с общего одобрения сходилась с мужчиной. Через несколько лет, имея двух-трех сыновей кормильцев, она уже не была нахлебницей, а считалась богатой невестой.
Станция на Верхоянском тракте.
Фото Г. Седова.
Поразило Седова также языческое суеверие, равно распространенное среди якутов и русских. «Случилось мне во время путешествия, – рассказывал он впоследствии, – сделать привал со своими казаками у „заколдованного“ дерева. Казаки тут же рассказали мне историю этого дерева. По их словам, под этим деревом жил когда-то шаман и вешал постоянно на него свои доспехи, а перед смертью делал у этого дерева свои заклинания. Так что теперь народ этого дерева боится, как огня. Его не только нельзя рубить, но и подходить к нему близко опасно, и тот, кто станет его рубить, будет немедленно убит громом и молнией. Я, выслушав таинственный рассказ казаков, взял топор и, чтобы рассеять в них глубокое заблуждение, пошел к дереву. Казаки взмолились и просили меня самым искренним образом не рубить дерева, так как-де мы все погибнем. Но когда они увидели, что я стоял на своем, бросились в соседнюю избу, заперли крепко-накрепко двери и попадали на пол, закрыв лицо руками. Я начал рубить дерево. Вместо грома и молнии, полетели, конечно, щепки. Казаки мало помалу начали показываться из избы, а один из них. Николай Дьячков, видя, что никакой опасности нет, даже подбежал ко мне, выпросил топор и докончил дерево. Когда дерево валилось, казаки как-то в страхе отступили назад и перекрестились, а мне заметили: „Помните, барин, вас шаман когда-нибудь за это накажет…“
Широка при впадении в океан река Колыма По раздолью бегут карбасы быстро. Казаки работают дружно, выгребая тяжелыми веслами. Цель близка уже. и ветер дышит в лицо океанской солью. Трехмесячное путешествие приближается к концу.
II
Человек бежит по берегу океана.
Он прыгает с камня на камень, пролетая над маленькими бухтами и проливами, в которых вода недвижима и черна. Он пробегает по отмелям, заваленным мертвым океанским хламом – плавником, рыбьими трупами и коричневыми пучками водорослей. Крупный песок под его сапогами скрежещет.
Человек бежит весело. У него хорошее настроение. Чтобы скоротать время или чтобы придать ритм бегу, а скорее всего – бессознательно, он выкрикивает хриплым голосом припев песенки, которую слышал в Петербурге.
Он очень доволен собой.
В его распоряжении было почти два часа, когда он решил, что можно отказаться от лодки и добежать до лагеря по берегу. Ему жалко было отрывать от работы казаков, строивших вышку – знак, необходимый для измерений, а между тем в лагере его ждали хронометры, имевшие чертовски малый завод – всего одни сутки! – и он должен был во что бы то ни стало завести их не позже, чем через два часа. В противном случае, с омертвевшими хронометрами, ему здесь, в устье Колымы, почти что нечего делать. Дать хронометрам остановиться – все равно, что зарезать всю экспедицию Хронометры – это время, а без него никакие наблюдения невозможны. Но и постройка знаков из неимоверно тяжелого выкидного леса, – из тех бревен, которые выбросил на берег океан. – требует времени, с ней надо спешить, потому что лето на исходе.
От знака до лагеря – двенадцать верст. Водой в карбасе с шестью гребцами – дойти не трудно. Но ему казалось обидным бросить знак недостроенным. И он при думал выход: оставил казаков, а сам побежал по берегу.
С томительной медленностью тянулось его путешествие из Петербурга сюда, в устье Колымы. Он спасал время, идя напрямик и без остановок. Весна обогнала его. она развела топь в тайге, пустила по сотне речек беспорядочную толпу льдин, уничтожила тропы на перевалах. Время бежало быстрее оленей, оно враждовало с путешественником.
Но как только достигли карбасы устья реки, где уже и воздух, и волны, и широко расступившиеся берега свидетельствовали о близости океана, Седов почувствовал, что время здесь движется по-иному. 8 июня, через два дня после выхода из грязного и уродливого Нижнеколымска, прибыли на заимку Сухарную – место, где, может быть, двести лет назад какая-нибудь промысловая ватага оставила, прежде чем выйти в океан, запас сухарей. Здесь увидели несколько древних изб, сложенных 1 из плавника и не имевших ни труб, ни крыш, ни окон. I В нескольких шагах к востоку Садов нашел десяток поваленных и полусгнивших крестов. Кто лежит под ними, давно ли – этого нельзя было определить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24