Такая работа, хоть и заключалав себе определенный нравственный изъян, с точки зрения бытовой, житейской представлялась все же много приятнее и обслуги, и, конечно же, лагеря, -только вот страшно было сознавать, что носишь в себе ужасающую государственную тайну: убедившись в некоторой духовной нестойкости и болтливости Солженицына, хозяевамогли бы и не рискнуть выпустить его насвободу, и сейчас, когдасрок подходил к концу, Солженицын все ждал подлянку, провокацию, которая далабы повод отменить условно-досрочное, отправить в лагерь и там сгноить, -- ждал, опасался, ною но все-таки сновасмалодушничал, хотя и совсем в другом роде.
Никита, занятый своим, с трудом понял, вспомнил, о чем нудит Солженицын: да, действительно, часаполтораназад, возвращаясь с двенадцатого этажа, кудаотносил контролерам наутверждение пленку с сегодняшними "Книгами и людьми", Никитаиздалеказаметил, что у дверей отделакто-то толчется. По мере бесшумного -- по паласу -- приближения Никите все яснее становилась мизансцена: низенькая пухлая ТанькаСеменова, онаже ЛюдмилаФостер (программа"Книги и люди"), онаже Леокадия Джорджиевич, стоялау слегкаприоткрытой двери, напряженная, вся поглощенная зрелищем внутри комнаты; длинный тощий прапор, конвоир Солженицына, поверх ее головы наблюдал столь же внимательно и затем же самым. Засунув руки запояс коротенькой джинсовой юбочки, ЛюдмилаФостер, онаже Леокадия Джорджиевич, дрочилась, пыхтя, сжимаясь, выгибая короткую спину, не слышанад собою (или имея в виду) сопение прапора. Никитавсе понял вмиг: КатькаКишко, онаже ЛанаДея ("Европейское бюро" "ГолосаАмерики"), нарушила-таки категорический запрет Трупцаи далаСолженицыну, анаатас поставилаподружку, которая так прониклась сценою, что забыла, зачем, собственно, здесь стоит. Никита, без трудапоборов возникшее намгновение искушение пошутить: заорать тонким, пронзительным голоском ТрупцаМладенцаМалого, -- отодвинул рукою и конвоира, и Таньку и вошел в отдел: потный, красный, повизгивающий Солженицын трахал со спины Лану Дею, опершуюся руками и грудью о край его, никитиного, рабочего стола. Розовые нейлоновые трусики Ланы Деи были спущены наколени, юбказадранаи елозила, вторя солженицынским движениям.
Никитакак ни в чем не бывало обошел пылких любовников, не услышавших ни его появления, ни предостерегающих междометий Таньки, ни свистапрапора, обошел и сел застол. Наконец, Солженицын начальниказаметил, и его, Солженицына, не успевшего, кажется, даже и кончить, сдуло, словно ветром. Катькапод намеренно наглым, пристальным взглядом Никиты началаприводить себя в порядок, бормоча: надо же посочувствовать человеку. В тюрьме все-таки живет. В тюрьме, говорят, несладкою Все это было жалко, грязно, но тем не менее Никиту взвело, и он, злой насебя, что способен возбудиться от такой пакости, отошел к окну, прижался лбом к теплому пыльному стеклу и погрузился в оцепенение, так что прослушал суету в коридоре, и только тогдавернулся к реальности, когдазаметил красно-белого жукаскорой внизу и услышал катькину реплику: говорят, его Трупец и отравил.
Итак, Солженицын подкараулил Никиту, чтобы предотвратить возможные последствия опрометчивого своего поступка. Никитасмотрел наСолженицынатак же невозмутимо, как часом раньше -- наодевающуюся Катьку, и обескураженный прыщавый бородач попробовал зайти с другого конца, решить вопрос, так сказать, по-домашнему, а, возможно, и с оттенком шантажа: гражданин начальник, аЛидия Сергеевна Влых вам, часом, не сестрица? Моя фамилия -- Вя- лх! отрезал Никитаи пошел по коридору к большим лифтам.
Стучать наСолженицынаНикита, конечно, не собирался -- просто тот, как специально, наступил еще наодну больную мозоль: напомнил о родственничках-диссидентах и об их вялой, неприятной, соответствующей диссидентской их сущности фамилии, от которой Никитааж с начальной школы пытался отмежеваться добавляющим, как ему представлялось, упругости и энергичности переносом ударения. К тому же, наконец прояснилось, почему Солженицын всегдаказался знакомым, где-то виденным: Никита, выходит, несколько раз встречал его в лидкином обществе (Лидкапрямо висланаСолженицыне, роняласлюни) и, помнится, злился: нашла, мол, себе старухалюбовника! -- грязь диссидентская! -- раскаявшийся преступник был примерно никитиным ровесником, то есть моложе Лидки лет как минимум надесять.
Однако, и минуты не прошло, как раздражение спало, Солженицынастало жалко. Никитаостановился, обернулся и громко, навесь пустынный коридор сказал вдогонку бородачу, понуро плетущемуся к прапору: чего вы боитесь? У вас же наследующей неделе статья про китайскую опасность, две пресс-конференции и главаиз "Красного колеса". Вы же монополист -- кто вас в лагерь отпустит?!
Машка-какашкаждалаНикиту внизу с замирающим сердцем. Слушай, сказал он. Я не буду вдаваться в подробности, может, это вообще -- чистая психиатрия, но ты должнасрочно ехать к отцу наслужбу и ни в коем случае не допустить, чтобы он включал сегодня "Голос Америки". Если не допустишь, я натебе женюсь. (Пауза). И не брошу. Поехали вместею -- Мэри ничего не понимала. Не могу: много работы. Хорошо, сказала, наконец. Работай. Я попробую. Не потому, что женишься, апотому (пауза), что я тебя люблю.
Никиту сильно тошнило и раскалывалась голова. К концу рабочего дня это было делом обычным почти у каждого, кто служил в здании наЯузе: начальство, экономя валюту, многое повычеркивало в свое время из финского проекта, в том числе и показавшиеся начальству пустыми игрушками зажравшихся империалистов ионаторы системы эр кондейшн; то есть эр кондейшн -- это начальству было еще кое-как понятно, но ионаторы??? Нащупав в кармане таблетку аэрона, Никитапобрел по вестибюлю в один хитрый закуток, где стоял автомат с газировкою: запаренные, с землистыми лицами, поднимались тудаиз своей преисподней -- многоэтажного подвала -- попить работники технического радиоцентра -- ТРЦ, обслуживающего все студии здания. Насчет много работы НикитаМашке, конечно, соврал: работы только и оставалось, что забрать у контролеров утвержденный и опечатанный ролик (аНиките уже сообщили по телефону, что ролик утвержден и опечатан, даи прежде сомнений не было, что так оно и получится) и спустить напередатчик.
В прошлом году генерал Малофеев предложил сдвинуть график передач надень вперед против вашингтонского, -- и впрямь, хули бздеть, когдавсе каналы информации в наших руках?! -- и для Никиты раз-навсегдазакончились нервы под дулом взведенного автомата, закончилась постоянная истерическая готовность выключить, заменить, заглушить, -- теперь все можно было сделать загодя, в спокойной обстановочке, любое сообщение -- обдумать, любой промах -поправить.
Вот и сегодня: получив утром запись вчерашнего вашингтонского оригинала, Никитавнимательно прослушал его дважды и решил оставить наместе кусок про последний американский бестселлер (судя по пересказу натуральной Людмилы Фостер -- глуповатый и мало чем отличающийся от бестселлеров ЮлианаСеменова, разве в дурную сторону). Можно было б, пожалуй, оставить и открытое письмо русских писателей-эмигрантов в адрес Политбюро ЦК КПСС, весьманапоминающее открытое письмо Моськи в адрес Слона, но Никитаработал в "Голосе" не первый год и знал, что перестраховщики-контролеры с двенадцатого все равно письмо вырежут и нужно будет что-то придумывать в пожарном порядке или ставить глушилку нацелые двадцать минут и в результате лишиться как минимум половины премиальных, -- поэтому вклеил наместо письм натой еще неделе сделанную заготовку о переводе наанглийский и бешеном успехе в Штатах очередного опусапоэта-лауреатаВознесенского. Идущее дальше сообщение о новой абличительной книге из высших тактических соображений оставляемого покаКомитетом в Советском Союзе последнего писателя-диссидентапотребовало только косметического, так сказать, ремонта: замены двух-трех фраз -- после чего сообщение превращалось в такой конский цирк, что, надо думать, последние знакомые последнего писателя-диссидентаперестанут, прослушав передачу, подавать ему руку. ТанькаСеменова, специалисткапо голосу Фостер, записалаэти две-три фразы, Никитасо звукооператором вмонтировали их в нужные местапод глушилочку, и готовый ролик часаеще в четыре был отправлен надвенадцатый этаж.
Никитапомыл стакан, бросил в рот таблетку и нажал кнопку -- не похожую, правда, нагрибок для штопки носков, но тоже крупную и красную. Автомат заурчал, забулькал, однако воды не выдал ни капли, атаблеткатаяла, распространяя по нёбу и языку приторную, тошнотворную сладость. Вот страна! -разозлился Никитаи выплюнул напол раскисший аэрон. Там, внизу, одних инженеров сотни четыре, не считая техников, ане могут наладить сраную железяку! Не работает? услышал Никитазаспиною вопрос преисподнего, повернулся и пошел прочь, с отвращением глотая сладкую от аэронаслюну: не работает!
Задвумя коленами коридоранаходились дальние лифты. Никитавызвал кабину и стал следить, как последовательно загораются и гаснут номераэтажей натабло: одиннадцатый -- высокое начальство, ныне повально пребывающее в отпусках, десятый и девятый, родные: "Голос Америки", восьмой -- "Русская службаБи-Би-Си", седьмой -- "Радио Свобода", шестой -- "Немецкая волнаиз Кёльна", пятый -- Канадаи Швеция, четвертый -- "Голос Израиля", "Ватикан" и, кажется, кто-то еще, третий -- соцстраны от Китая до Югославии и Албании. Навтором расположилась столовая. Вот вспыхнул, наконец, и первый, двери приглашающе распахнулись, показав Никите в зеркале его самого. Нехорошего цветабыло лицо у Никиты, болезненного, бледно-зеленоватого, и нечего было обманывать себя, объясняя дурное самочувствие отсутствием ионаторов, -- просто Никитазнал, чт может случиться к ночи, и животное нежелание гибнуть действовало таким вот неприятным образом. Лифт останавливался буквально накаждом этаже, принимая в свое брюхо одних, выпуская других: дикторов, редакторов, авторов, контролеров, пожарников и прапоров из охраны, -Никитасмотрел налицабез сожаления, какое непроизвольно возникает, когдавидишь человека, обреченного умереть в самом скором времени. Впрочем, так же, без сожаления, смотрел и наотражение собственного лица. А тошнота -- тошнотаот воли и разумане зависела.
Надесятом Никитавышел и побрел по серому ворсу паласавдоль длинного, неярким холодным светом заполненного коридора. Двери проплывали справаи слева, одинаковые, зеленоватого финского дерева; про некоторые из них Никитазнал, чт заними: вот бездельники "Из мираджаза" (Луис Канновер), идущие обычно в эфир целиком, без вымарок и доделок, вот -- "Театр, эстрада, концерт", вот -"Религиозная жизнь евреев", эти три двери -- "Программадля молодежи", -- тут ребятишки и впрямь пашутю Через десяток шагов после второго поворотакоридор уступом расширился в правую сторону. В уступе, отгороженном тонким витым шнуром, по обеим сторонам уже не деревянной -- массивной металлической, как в бомбоубежище, двери -- стояло двое вооруженных прапоров. Здесь находилась святая святых "ГолосаАмерики": студия прямого эфира, откудапо сегодня велись живые, не с пленки, передачи последних известий.
Никитане застал тех легендарных времен, когдаздание наЯузе безраздельно принадлежало Трупцу МладенцаМалого, и все без исключения программы от первого до последнего словаготовились наместе (как раз тогдапроизошел, говорят, совершенно анекдотический случай с "Радио Свобода", не с тем, что наседьмом этаже, ас натуральным, американским: ребятки оттуда: цээрушники и эмигрировавшие диссиденты, -- заметив, что ГБ работает заних, перестали бить палец о палец, ловили яузские передачи и предъявляли своим шефам в качестве отчетазаполучаемые бабки), -- Никитапришел наслужбу уже в период нового начальстваи его установки максимально использовать передачи врага: установки, где удачно слились интересы маскировочные с лозунгом всенародной экономии (нашим долго не удавалось заставить разленившихся мюнхенских коллег сноваприняться задело: целыми неделями, бывало, молчали обе "Свободы" -американская и советская, -- ждали, кто кого переупрямит!) -- и несколько лет, до самого момента, когдапо инициативе генералаМалофееваграфик сдвинулся, бывал в этой комнате каждую неделю: сидел застоликом, внимательно слушал через наушники натуральный Вашингтон и то пропускал его в эфир, то -- вводя через микшер глушилку, подавал сигнал Таньке, или Екатерине, или Солженицыну, -тому, словом, кто имитировал прерванный голос, -- чтобы читали запасной текст, покудаНикитасноване воротится к Вашингтону. Запередачами всегданаблюдал контролер и при необходимости включал общее глушение. Тут же со взведенным автоматом стоял еще и не их (то есть, в широком смысле, конечно, тоже их) ведомстваофицер, имеющий, надо думать, особые полномочия. Жесткие сии меры, предупреждающие маловероятную возможность преступного сговорадикторас редактором, после нескольких эксцессов, случившихся наПятницкой, в вещании назаграницу, соблюдались неукоснительно, и это единственное вселяло робкую надежду наблагоприятный исход сегодняшней ночи.
И все же, глядя наметаллические двери, Никитадо галлюцинации ясно воображал, как через два-три часавойдет заних Трупец МладенцаМалого, как отошлет контролера, как офицераную скажемю застрелит, как подложит дикторше заветный свой текст про простынки, -- воображал так долго, что вооруженные прапоранапряглись, готовые в любой миг действовать согласно инструкции. А что? подумал Никита. Может, оно и к лучшему? Рвануться зашнур, и все! И хоть траване расти! И пускай нажимают потом -- без него! -- налюбые кнопкию
Вернувшись в отдел, Никитасказал собирающейся домой Катьке: сходи-канадвенадцатый, забери пленку и сдай в преисподнюю, и Катька, обычно вертящая наподобные просьбы задом: не моя это, дескать, обязанность, НикитаСергеевич, сами, дескать, и сход-те, -- сегодня кротко кивнула, потому что зналазасобою вину. Глядя навыходящую из дверей Катерину, Никитасновапочувствовал смешанное с брезгливостью возбуждение и подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9