Она и глазом не моргнет, если опытная
рука одним взмахом острого меча сбреет у нее в шутку густую бровь!
Бочка с медом опустела, вкатили новую, - в те времена люди умели
пить! Правда, и тогда уже была известна поговорка: "Скотина знает, когда
ей пора оставить пастбище и вернуться домой, а неразумный человек не знает
своей меры!" Знать-то каждый знал, но ведь знать - одно, а применять
знание к делу - другое. Знали все и другую поговорку: "И дорогой гость
надоест, если засидится не в меру", и все-таки сидели себе да сидели: мясо
да мед - славные вещи! Веселье так и кипело! Ночью рабы, растянувшись на
теплой золе, раскапывали жирную сажу и облизывали пальцы. То-то хорошее
было времечко!
В этом же году викинг еще раз отправился в поход, хотя и начались уже
осенние бури. Но он собирался нагрянуть с дружиной на берега Британии, а
туда ведь было рукой подать: "Только через море махнуть", - сказал он.
Супруга его опять осталась дома одна с малюткою, и скоро безобразная жаба
с кроткими глазами, испускавшая такие глубокие вздохи, стала ей почти
милее дикой красавицы, отвечавшей на ласки царапинами и укусами.
Седой осенний туман, "беззубый дед", как его называют, все-таки
обгладывающий листву, окутал лес и степь. Бесперые птички-снежинки густо
запорхали в воздухе; зима глядела во двор. Воробьи завладели гнездами
аистов и судили да рядили о бывших владельцах. А где же были сами
владельцы, где был наш аист со своей аистихой и птенцами?

Аисты были в Египте, где в это время солнышко светило и грело, как у
нас летом. Тамаринды и акации стояли все в цвету; на куполах храмов
сверкали полумесяцы; стройные минареты были облеплены аистами, отдыхавшими
после длинного перелета. Гнезда их лепились одно возле другого на
величественных колоннах и полуразрушившихся арках заброшенных храмов.
Финиковые пальмы высоко подымали свои верхушки, похожие на зонтики.
Темными силуэтами рисовались сероватые пирамиды в прозрачном голубом
воздухе пустыни, где щеголяли быстротою своих ног страусы, а лев
посматривал большими умными глазами на мраморного сфинкса, наполовину
погребенного в песке. Нил снова вошел в берега, которые так и кишели
лягушками, а уж приятнее этого зрелища для аистов и быть не могло. Молодые
аисты даже глазам своим верить не хотели - уж больно хорошо было!
- Да, вот как тут хорошо, и всегда так бывает! - сказала аистиха, и у
молодых аистов даже в брюшке защекотало.
- А больше мы уж ничего тут не увидим? - спрашивали они. - Мы разве
не отправимся туда, вглубь, в самую глубь страны?
- Там нечего смотреть! - отвечала аистиха. - За этими благословенными
берегами - лишь дремучий лес, где деревья растут чуть не друг на друге и
опутаны ползучими растениями. Одни толстоногие слоны могут пролагать там
себе дорогу. Змеи же там чересчур велики, а ящерицы - прытки. Если же
вздумаете пробраться в пустыню, вам засыплет глаза песком, и это еще будет
хорошо, а то прямо попадете в песочный вихрь! Нет, здесь куда лучше! Тут и
лягушек и саранчи вдоволь! Я останусь тут, и вы со мною!
Они и остались. Родители сидели в гнездах на стройных минаретах,
отдыхали, охорашивались, разглаживали себе перья и обтирали клювы о
красные чулки. Покончив со своим туалетом, они вытягивали шеи,
величественно раскланивались и гордо подымали голову с высоким лбом,
покрытую тонкими глянцевитыми перьями; умные карие глаза их так и
сверкали. Молоденькие барышни-аистихи степенно прохаживались в сочном
тростнике, поглядывали на молодых аистов, знакомились и чуть не на каждом
шагу глотали по лягушке, а иногда забирали в клюв змейку и ходили да
помахивали ею, - это очень к ним шло, думали они, а уж вкусно-то как
было!.. Молодые аисты заводили ссоры и раздоры, били друг друга крыльями,
щипали клювами - даже до крови! Потом, глядишь, то тот, то другой из них
становился женихом, а барышни одна за другою - невестами; все они для
этого только ведь и жили. Молодые парочки принимались вить себе гнезда, и
тут опять не обходилось без ссор и драк - в жарких странах все становятся
такими горячими, - ну, а вообще-то жизнь текла очень приятно, и старики
жили да радовались на молодых: молодежи все к лицу! Изо дня в день светило
солнышко, в еде недостатка не было, - ешь не хочу, живи да радуйся, вот и
вся забота.
Но в роскошном дворце египетского хозяина, как звали его аисты,
радостного было мало.
Могущественный владыка лежал в огромном покое с расписными стенами,
похожими на лепестки тюльпана; руки, ноги его не слушались, он высох, как
мумия. Родственники и слуги окружали его ложе. Мертвым его еще назвать
было нельзя, но и живым тоже. Надежда на исцеление с помощью болотного
цветка, за которым полетела на далекий север та, что любили его больше
всех, была теперь потеряна. Не дождаться владыке своей юной красавицы
дочери! "Она погибла!" - сказали две вернувшиеся на родину принцессы -
лебедки. Они даже сочинили о гибели своей подруги целую историю.
- Мы все три летели по воздуху, как вдруг заметил нас охотник и
пустил стрелу. Она попала в нашу подружку, и бедная медленно, с прощальною
лебединою песнью, опустилась на воды лесного озера. Там, на берегу, под
душистой плакучей березой, мы и схоронили ее. Но мы отомстили за ее
смерть: привязали к хвостам ласточек, живущих под крышей избушки охотника,
пучки зажженной соломы, - избушка сгорела, а с нею и сам хозяин ее. Зарево
пожара осветило противоположный берег озера, где росла плакучая березка,
под которой покоилась в земле наша подруга. Да, не видать ей больше
родимой земли!
И обе заплакали. Аист, услышав их речи, защелкал от гнева клювом.
- Ложь, обман! - закричал он. - Ох, так бы и вонзил им в грудь свой
клюв!
- Да и сломал бы его! - заметила аистиха. - Хорош бы ты был тогда!
Думай-ка лучше о себе самом да о своем семействе, а все остальное побоку!
- Я все-таки хочу завтра усесться на краю открытого купола того
покоя, где соберутся все ученые и мудрецы совещаться о больном. Может
быть, они и доберутся до истины!
Ученые и мудрецы собрались и завели длинные разговоры, из которых
аист не понял ни слова; да не много толку вышло из них и для самого
больного, не говоря уже о его дочери. Но послушать речи ученых нам все же
не мешает, - мало ли что приходится слушать!
Вернее, впрочем, будет послушать и узнать кое-что из предыдущего,
тогда мы поближе познакомимся со всею историей; во всяком случае, узнаем
из нее не меньше аиста.
"Любовь - родоначальница жизни! Высшая любовь рождает и высшую жизнь!
Лишь благодаря любви, может больной возродиться к жизни!" Вот что изрекли
мудрецы, когда дело шло об исцелении больного владыки; изречение было
необыкновенно мудро и хорошо изложено - по уверению самих мудрецов.
- Мысль не дурна! - сказал тогда же аист аистихе.
- А я что-то не возьму ее в толк! - ответила та. - И, уж конечно, это
не моя вина, а ее! А, впрочем, меня все это мало касается; у меня есть о
чем подумать и без того!
Потом ученые принялись толковать о различных видах любви: любовь
влюбленных отличается ведь от любви, которую чувствуют друг к другу
родители и дети, или от любви растения к свету - например, солнечный луч
целует тину, и из нее выходит росток. Речи их отличались такою глубиной и
ученостью, что аист был не в силах даже следить за ними, не то чтобы
пересказать их аистихе. Он совсем призадумался, прикрыл глаза и простоял
так на одной ноге весь день. Ученость была ему не по плечу.
Зато аист отлично понял, что болезнь владыки была для всей страны и
народа большим несчастьем, а исцеление его, напротив, было бы огромным
счастьем, - об этом толковал весь народ, все - и бедные и богатые. "Но где
же растет целебный цветок?" - спрашивали все друг у друга, рылись в ученых
рукописях, старались прочесть о том по звездам, спрашивали у всех четырех
ветров - словом, добивались нужных сведений всевозможными путями, но все
напрасно. Тут-то ученые мудрецы, как сказано, и изрекли: "Любовь -
родоначальница жизни; она же возродит к жизни и владыку!" В этом был
глубокий смысл, и хоть сами они его до конца не понимали, но все-таки
повторили его еще раз и даже написали вместо рецепта: "Любовь -
родоначальница жизни!" Но как же приготовить по этому рецепту лекарство?
Да, вот тут-то все и стали в тупик. В конце концов все единогласно решили,
что помощи должно ожидать от молодой принцессы, так горячо, так искренно
любившей отца. Затем додумались и до того, как следовало поступить
принцессе. И вот ровно год тому назад, ночью, когда серп новорожденной
луны уже скрылся, принцесса отправилась в пустыню к мраморному сфинксу,
отгребла песок от двери, что находилась в цоколе, и прошла по длинному
коридору внутрь одной из больших пирамид, где покоилась мумия древнего
фараона, - принцесса должна была склониться головой на грудь умершего и
ждать откровения.
Она исполнила все в точности, и ей было открыто во сне, что она
должна лететь на север, в Данию, к глубокому болоту - место было
обозначено точно - и сорвать там лотос, который коснется ее груди, когда
она нырнет в глубину. Цветок этот вернет жизнь ее отцу.
Вот почему принцесса и полетела в лебедином оперении на Дикое болото.
Все это аист с аистихой давно знали, а теперь знаем и мы получше, чем
раньше. Знаем мы также, что болотный царь увлек бедную принцессу на дно
трясины и что дома ее уже считали погибшею навеки. Но мудрейший из
мудрецов сказал то же, что и аистиха: "Она выпутается из беды!" Ну, и
решили ждать, - иного ведь ничего и не оставалось.
- Право, я стащу лебединые оперения у этих мошенниц, - сказал аист. -
Тогда небось не прилетят больше на болото да не выкинут еще какой-нибудь
штуки! Перья же их я припрячу там на всякий случай!
- Где это там? - спросила аистиха.
- В нашем гнезде, близ болота! - ответил аист. - Наши птенцы могут
помочь мне перенести их; если же чересчур тяжело, то ведь по дороге
найдутся места, где их можно припрятать до следующего перелета в Данию.
Принцессе хватило бы и одного оперения, но два все-таки лучше: на севере
не худо иметь в запасе лишнюю одежду.
- Тебе и спасибо-то за все это не скажут! - заметила аистиха. - Но ты
ведь глава семьи! Я имею голос, лишь когда сижу на яйцах!
Девочка, которую приютили в замке викинга близ Дикого болота, куда
каждую весну прилетали аисты, получила имя Хельги, но это имя было слишком
нежным для нее. В прекрасном теле обитала жестокая душа. Месяцы шли за
месяцами, годы за годами, аисты ежегодно совершали те же перелеты: осенью
к берегам Нила, весною к Дикому болоту, а девочка все подрастала; не
успели опомниться, как она стала шестнадцатилетнею красавицей. Прекрасна
была оболочка, но жестко само ядро. Хельга поражала своею дикостью и
необузданностью даже в те суровые, мрачные времена. Она тешилась, купая
руки в теплой, дымящейся крови только что зарезанной жертвенной лошади,
перекусывала в порыве дикого нетерпения горло черному петуху,
приготовленному в жертву богам, а своему приемному отцу сказала однажды
совершенно серьезно:
- Приди ночью твой враг, поднимись по веревке на крышу твоего дома,
сними самую крышу над твоим покоем, я бы не разбудила тебя, если бы даже
могла! Я бы не слышала ничего - так звенит еще в моих ушах пощечина,
которую ты дал мне много лет тому назад! Я не забыла ее!
Но викинг не поверил, что она говорит серьезно; он, как и все, был
очарован ее красотой и не знал ничего о двойственности ее души и внешней
оболочки. Без седла скакала Хельга, словно приросшая, на диком коне,
мчавшемся во весь опор, и не соскакивала на землю, даже если конь начинал
грызться с дикими лошадьми. Не раздеваясь, бросалась она с обрыва в
быстрый фиорд и плыла навстречу ладье викинга, направлявшейся к берегу. Из
своих густых, чудных волос она вырезала самую длинную прядь и сплела из
нее тетиву для лука.
- Все надо делать самой! Лучше выйдет! - говорила она.
Годы и привычка закалили душу и волю жены викинга, и все же в
сравнении с дочерью она была просто робкою, слабою женщиной. Но она-то
знала, что виной всему были злые чары, тяготевшие над ужасною девушкой.
Хельга часто доставляла себе злое удовольствие помучить мать: увидав, что
та вышла на крыльцо или на двор, она садилась на самый край колодца и
сидела там, болтая руками и ногами, потом вдруг бросалась в узкую,
глубокую яму, ныряла с головой, опять выплывала, и опять ныряла, точно
лягушка, затем с ловкостью кошки выкарабкивалась наверх и являлась в
главный покой замка вся мокрая; потоки воды бежали с ее волос и платья на
пол, смывая и унося устилавшие его зеленые листья.
Одно только немного сдерживало Хельгу - наступление сумерек. Под
вечер она утихала, словно задумывалась, и даже слушалась матери, к которой
влекло ее какое-то инстинктивное чувство. Солнце заходило, и превращение
совершалось: Хельга становилась тихою, грустною жабою и, съежившись,
сидела в уголке. Тело ее было куда больше, чем у обыкновенной жабы, и тем
ужаснее на вид. Она напоминала уродливого тролля с головой жабы и
плавательною перепонкой между пальцами. В глазах светилась кроткая грусть,
из груди вылетали жалобные звуки, похожие на всхлипывание ребенка во сне.
В это время жена викинга могла брать ее к себе на колени, и невольно
забывала все ее уродство, глядя в эти печальные глаза.
- Право, я готова желать, чтобы ты всегда оставалась моею немой
дочкой-жабой! - нередко говорила она. - Ты куда страшнее, когда красота
возвращается к тебе, а душа мрачнеет!
1 2 3 4 5 6