https://wodolei.ru/catalog/accessories/dlya-vannoj-i-tualeta/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

На вопрос, является ли литература Австрии австрийской литературой, пытался в числе других ответить и один из авторов, представленных в настоящем сборнике, Герберт Эйзенрайх. Трудность заключается в вопросе, который предшествует заданному: что значит «австрийская»? Заманчиво, потому что это сравнительно легко, отказаться от социально-психологического критерия и укрыться под надежной сенью исторической фактографии. Может быть, лшература альпийских стран стала австрийской после отделения коронного владения Габсбургов от Священной Римской империи германской нации (1806 г.)? Или австрийское самосознание уже в годы соперничества с пруссаком Фридрихом II нашло свое литературное выражение, скажем, в венской народной комедии? А может быть, следует вернуться далеко назад, к Вальтеру фон дер Фогельвейде, который жил в XII веке при дворе герцогов Бабенбергских и слагал любовные песни, получившие название «миннезанга»?

О какой Австрии идет речь? Чаще всего Австрией называют то многонациональное образование в сердце Европы, которое создали Габсбурги посредством войн и интриг и в котором взаимодействовали элементы славянской, испанской, германской и мадьярской культур. Те историки литературы, что несколько легковесно сравнивают старую Австрию с царской Россией, подчеркивают сходство австрийской эпической литературы с русским повествовательным искусством. В самом деле, и в той и в другой стране пережитки феодализма долгое время тормозили буржуазный прогресс, что, возможно, обусловило силу гуманистической просветительской литературы в обоих многонациональных государствах. Но напрашивается вопрос: правомерно ли говорить о «наднациональной структуре австрийской литературы», что случается иногда при стремлении не только отделить австрийскую литературу от немецкой, но и противопоставить первую второй.


 

Связанный обычно встречал посетителей перед шатром, на лужайке; посмеиваясь, а то и оставаясь серьезным, он протягивал людям руки. Иные пользовались случаем, чтобы заглянуть ему в лицо, другие деловито ощупывали веревку, проверяли крепость узлов, высчитывали соотношение длины пут и туловища. Они спрашивали Связанного, как это он попал в такую историю, и он терпеливо отвечал одно и то же: да, его действительно связали, а очнувшись, он обнаружил, что к тому же и ограблен. Похоже, они слишком торопились, чтобы связать его как следует, вот почему его путы оказались чересчур свободными для того, чтобы совсем помешать ему двигаться, хотя и чересчур тугими, чтобы двигаться, как все люди. Но вот же он двигается, возражали ему. Разумеется, соглашался он, а что еще ему оставалось делать?
До того как устроиться на ночь, Связанный проводил обычно часок-другой у костра. Как-то подсев к нему, дрессировщик заметил, что не мешало бы придумать для публики что-нибудь позанятней, но Связанный возразил, что не в его обычае выдумывать небылицы, кстати, он и эту не выдумывал. При этом лицо его вспыхнуло. Он предпочел держаться в тени.
От всех прочих его отличало то, что он никогда не снимал путы. Вот почему любое его движение всегда оставалось достойным внимания, и жители окрестных деревень далеко за полночь бродили вокруг стоянки, чтобы только увидеть, как Связанный, спустя много часов, отходит от костра и, перекатываясь с живота на спину, укутывается в одеяло.
Дрессировщик не раз говорил, что путы нужно снимать на ночь, а днем надевать снова. Он даже советовался по этому поводу с акробатами — вот они же не ночуют на трапеции,— но никто не принимал его слов всерьез.
Ибо слава Связанного зиждилась на том, что он ни при каких обстоятельствах не снимал пут, что купался он только в одежде, что стирал одежду, не снимая ее с тела, что поэтому он вынужден был ежедневно, едва лишь всходило солнце, прыгать во всем, что на нем было, в реку. Причем, прыгнув, он боязливо топтался у берега, чтобы течение не унесло его прочь.
Дрессировщик понимал, что именно беспомощность Связанного спасает его от зависти. Кто знает, не прибедняется ли, не товарищам ли в угоду он в мокрой, облепившей тело одежде неуклюже, с камня на камень пробирается к берегу. Жена дрессировщика уверяла, что и самая дорогая одежда (а одежда Связанного отнюдь не была самой дорогой) не выдержит такой стирки, но муж успокаивал ее тем, что все это ненадолго. Так он вообще пресекал все разговоры: контракт-де заключен только на лето. Но он явно темнил, обманывая заодно и самого себя. По совести говоря, он всех своих львов и акробатов променял бы на Связанного.
И он доказал это в тот вечер, когда циркачам вздумалось прыгать через костер. Позже он сообразил, что они затеяли это не потому, что лето было на ущербе, нет, они затеяли это из-за Связанного, который по обыкновению лежал у огня и поглядывал на них. По лицу его блуждала улыбка; или то был отблеск пламени, кто знает? О нем вообще никто ничего не знал, ибо рассказы свои он неизменно начинал с того момента, когда вышел из леса.
Итак, в тот вечер два акробата ни с того ни с сего схватили его за руки и за ноги, подтащили к самому костру и стали раскачивать, а двое других, по ту сторону, будто в шутку расставили руки. И Связанного швырнули, но бросок оказался недостаточно сильным. К тому же те двое отпрянули, чтобы удар не свалил их, как они потом объяснили. Связанный упал на тлеющие угли и, конечно, загорелся бы, если бы хозяин собственноручно не вынес его из огня: прежде всего он спасал путы, которые вспыхнули бы немедля. Он же был уверен, что все дело в путах, только они дают ему полный сбор. Виновных тотчас уволили.
Спустя несколько дней жена дрессировщика проснулась от шороха чьих-то шагов по траве и выскочила из фургона как раз вовремя, чтобы помешать клоуну сыграть свой последний номер. У шута не было при себе ничего, кроме ножниц. На допросе он настаивал на том, что и в мыслях не имел покушаться на жизнь человека. Он только хотел перерезать путы. Клоун взывал к милосердию, но его уволили тоже.
Связанного забавляли эти старания: ведь он мог и сам освободиться, лишь бы захотеть, но, может быть, стоило сперва разучить еще парочку-другую прыжков? «Мы бродячие артисты, мы бродяжничаем с цирком». Ночами, лежа без сна, он не раз вспоминал эту детскую песенку. С того берега долго еще доносились голоса возвращающихся домой зрителей, которых течением снесло далеко вниз. Он смотрел, как искрится река, как в лунном свете тянутся из густого тальника молодые побеги, и не вспоминал об осени.
Дрессировщик боялся опасности, подстерегающей Связанного во сне. И не потому, что нашлись бы охотники освободить его: уволенные акробаты или подосланные ребятишки — с этими он мог бы сладить. Опасность таилась в самом Связанном: он забывал во сне о путах, и пасмурными утрами они каждый раз сызнова ошеломляли его. В гневе силился он встать, вскидывался и падал обратно. Вчерашние рукоплескания звучали уже где-то далеко, сон еще туманил сознание, шея и голова были слишком свободны. Человек в путах являл полную противоположность человеку на виселице: веревка стягивала все его тело, кроме шеи. Как бы ему в такую минуту не подвернулся нож. Иногда дрессировщик подсылал к нему под утро жену. Когда она заставала его спящим, она склонялась над ним и приподнимала путы. Веревка заскорузла от влаги и грязи. Женщина проверяла, не слишком ли натянуты путы, дотрагивалась до его стертых в кровь суставов.
Но вот о Связанном поползли всевозможные слухи. Один утверждали, что он сам наложил на себя путы, а уж потом присочинил историю с ворами; к концу лета возобладала именно эта версия. Другие допускали, что Связанный сам пожелал этого и что тут не обошлось без хозяина цирка. Недомолвки, манера обрывать разговор, едва только речь заходила об ограблении,— все это подогревало воображение людей. Над простаками, которые все еще верили Связанному, посмеивались. Никто не догадывался, какого труда хозяину стоило удержать его в труппе, сколько раз Связанный заявлял, что с него хватит, пора кончать, и так, почитай, все лето пропало.
Потом он уже больше не заговаривал об этом. Он молчал и тогда, когда женщина, приносившая ему на берег еду, старалась выведать, как долго он еще будет странствовать с ними. Она считала, что он привык не к путам, конечно, а к тому, чтобы каждое мгновение о них помнить — единственная привычка, которую допускали путы. Она спрашивала, не кажется ли ему унизительным жить в путах; нет, отзывался он, это ему не кажется. Мало ли кто разъезжает в цирковом фургоне: тут и слоны, и тигры, и клоуны, почему бы и Связанному не быть в их числе? И он переводил разговор на свои тренировки, на новые движения, которые разучил, на какой-то прием, который стал ему ясен, когда он отгонял мух от глаз животных. Он рассказывал о том, как научился ловчить и даже в малом сдерживать себя, чтобы лишний раз не натянуть путы; и она это знала, так как в иные дни он и впрямь их едва натягивал, когда спрыгивал с фургона, похлопывал лошадей по крутым бокам — все это делал, будто двигаясь в забытьи. Она видела, как он вертится на трапеции, как легко держится за перекладину, видела лучи солнца на его лице. Порой, говорил Связанный, он чувствует себя вполне свободным. Но так может быть всегда, нужно лишь снять путы, говорила женщина. Ну, это от него не уйдет, отвечал Связанный.
В конце концов она уже перестала понимать, о ком ей больше заботиться: о человеке в путах или о его путах. Она мало верила, что он и без них останется в цирке, хотя уверяла его в обратном. Ибо чего стоили его прыжки, чего стоил он сам, когда бы не путы? Разумеется, он уйдет, едва их снимет, и смолкнут рукоплескания зрителей. И она никогда больше не сядет, не боясь вызвать подозрений, рядом с ним на прибрежные камни; она понимала, что их близостью, светлыми вечерами, их разговорами, она обязана только путам, ибо разговоры тоже вертелись вокруг них. То она заговаривала об их преимуществе, а он утверждал, что они для него бремя, то он уверял, что путы принесли ему счастье, и тогда она принималась настаивать, чтобы он снял их. Казалось, конца этому не будет, как не будет конца и лету.
Иногда ее тревожило, что она своими речами приближает развязку. Доходило до того, что она вскакивала среди ночи и через весь луг бежала к Связанному. Ей хотелось растолкать его, хотелось молить не снимать путы, но потом она видела, как он лежит, будто бездыханный, ноги как две колоды, руки едва разведены. Его одежда превратилась в ветошь от зноя и воды, не пострадала одна лишь веревка. И снова ей казалось, что он останется с цирком и будет странствовать, покуда с него не слезет кожа и не обнажатся кости. Наутро она еще настойчивее молила его снять путы.
Она рассчитывала на крепнущие холода. Приближалась осень, недолго ему осталось прыгать одетым в реку. Но с концом лета при мысли о том. что придется жить без пут, прежнее спокойствие Связанного сменилось тревогой. Песни жнецов навевали грусть: «Лето проходит, лету конец». Впрочем, он и сам понимал, что пора менять одежду. В то, что однажды сняв путы, можно будет наложить их по-старому, он не верил. Тем временем дрессировщик стал поговаривать о том, не направить ли им свой путь нынче на юг.
Знойные дни неожиданно сменила тихая сухая прохлада, костры теперь жгли с утра до вечера. Выходя из фургона, Связанный чувствовал под ногами заиндевелую траву. Колосья клонились к траве под тяжестью измороси. Лошади дремали в своих стойлах, а у хищников даже во сне дыбилась шерсть, словно под шкурой накапливалась звериная их тоска.
В один из таких дней сбежал из цирка молодой волк. Чтобы не сеять панику, дрессировщик скрыл это, но вскоре хищник стал частым гостем на пастбищах окрестных деревень. Сперва считали, что волк этот пришлый и привело его издалека предчувствие суровой зимы; впрочем, кое-кто заподозрил и правду. Тем временем дрессировщик вынужден был открыться своим людям, а там уж это стало достоянием округи. Артисты обратились к бургомистру близлежащего городка с просьбой разрешить им участвовать в облавах на волка, только все облавы кончались ничем. Люди стали открыто обвинять цирк в причиненных жителям убытках и в нависшей опасности; представления не давали сборов.
Однако движения Связанного и перед полупустыми трибунами не потеряли своей удивительной грации. Дни напролет бродил он по окрестным грядам холмов под тусклым серебром осеннего неба и, как только представлялась возможность, нежился на солнечном пригреве. Как-то раз отыскал он лужок, где смеркалось в последнюю очередь, и он только тогда неохотно вставал с увядшей травы, когда и туда наконец добирались сумерки. Чтобы спуститься в долину, он должен был миновать небольшую рощицу на южном склоне холма; и вот именно там увидел он однажды два зеленых огня, вспыхнувших ему навстречу. Он знал, что это светятся не церковные окна, и сразу понял, что ему предстоит.
Он остановился. Сквозь поредевшую листву зверь шел прямо на него. Уже можно было различить его очертания: косую линию шеи, хвост, хлещущий землю, и склоненную морду. Не будь на Связанном пут, он наверняка обратился бы в бегство, но сейчас он даже не чувствовал страха. Он спокойно стоял, опустив руки, и смотрел, как под вздыбленной шерстью напружились волчьи мускулы, совсем как его собственные мышцы под путами. Ему казалось, что их еще разделяет вечерний ветер, а зверь уже прыгнул на него. Человек помнил: на нем путы.
С привычной обдуманностью в движениях сдавил Связанный волчье горло. Сострадание к достойному противнику, к восставшему из унижения захлестнуло его. Словно коршун, падающий на жертву — а сейчас он особенно хорошо понимал, что летать дано лишь тому, кто держит себя в некой узде,— словно коршун кинулся он на волка и повалил его. Как в легком дурмане чувствовал он, что путы спасают его от того пагубного превосходства, которое дают людям ничем не стесненные движения и которое приводит их к поражению.
Его же свобода в этой борьбе была в том, чтобы всем своим существом слиться с путами: то была свобода пантеры, свобода волка, свобода полевого цветка. Он лежал головой вниз на волке, стискивая босыми ногами его лапы, руками — его череп.
Он чувствовал, как увядшая листва нежно ласкает его руки, как они словно сами собой сжимаются мертвой хваткой, как путы совсем не стесняют его.
Когда он вышел из лесу, брызнул грибной дождичек. Связанный встал под деревьями на опушке. Далеко внизу за прозрачной пеленой, лишь время от времени сгущавшейся под порывами ветра, ему открылась поляна и знакомый шатер, река, луга, пастбища и дороги, по которым они прошли. Мелькнула мысль, а не отправиться ли все-таки к югу. Но он только рассмеялся про себя. Вот уж безумие! Если он даже вытерпит боль от струпьев, которые при иных движениях лопаются и кровоточат, то уж одежда его наверняка не выдержит трения о веревку.
Жена дрессировщика считала, что объявить о гибели волка нужно, не поминая Связанного. Даже во времена его славы никто не поверил бы в его подвиг, а тем более не поверят сейчас, когда ночи похолодали и люди замкнулись в своем ожесточении. Как бы не пошла молва, что волк целехонек — ведь он в тот самый день напал на играющих ребятишек, а у хозяина цирка есть еще волки,— пожалуй что, шкура, вывешенная на столбе для общего обозрения, снята с одного из оставшихся волков. Но хозяин цирка заупрямился. Он надеялся, что геройский поступок Связанного возродит летнее сияние его славы.
В этот вечер Связанный двигался так неуверенно, что оступился во время прыжка и упал. Силясь подняться, он слышал свист и первые негромкие смешки, напоминающие предрассветный птичий гомон. Как это не раз бывало летом при пробуждении, он хотел вскочить, но слишком натянул путы и упал снова. Тогда он остался лежать, стараясь овладеть собой, а вокруг него нарастал гул.
— Эй, Связанный, как же это ты справился с волком?
— Что с тобой? Может, тебя подменили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16


А-П

П-Я